Но вслед ее опущенным плечам дышит лишь холодная тишина. Никому на этой земле нет дела до ее замерзших ступней и сопливого носа.
Лола гладит рукой атласное покрывало на кровати сеньора Риверы, оглядывается по сторонам – классическая спальня аскета. Ничего лишнего: лампа и книга – на тумбочке, часы – на комоде, на стене – закованные в бамбук японские иероглифы: «Богатство», «Здоровье» и «Долголетие».
– Семьдесят шесть, – укоряет девушка третий символ. – Разве это так много? Неужели эта цифра заложена в причудливом хитросплетении палочек и закорючек?
Девушка оборачивается к этажерке. Стопка газет, початая бутылка виски и, наконец, то, что выдает истинное лицо хозяина спальни: добрый десяток фотографий девочки в рамках с керамическими цветочками, божьими коровками и медвежатами; девушки в окружении столь же юных и беспечных подруг; женщины с грустными глазами, стоящей на фоне пейзажей Нима, и матадора в разных костюмах, отважно размахивающего красной мулетой перед ноздрями разъяренных быков. Все понятно без слов. В этой комнате маленькая Лолита оставалась с отцом даже во время своего отсутствия.
Лола заглядывает в ванную. Ей кажется, что она дышит привычным чуть горьковатым запахом «212». Она проводит рукой по жесткому, абсолютно сухому махровому полотенцу и чувствует, что пальцы становятся влажными, будто кто-то только что умывался. И словно в доказательство нежно снимает с лежащей у раковины щетки несколько седых волос.
Лола зажмуривается. С трудом, но она все же может представить себе грядущие изменения. Минимализм постигнет разруха: на смену светлой краске на стенах разместятся яркие обои с изображением слоников или обезьянок, а может, самолетиков; паркетный пол укроет теплый ковер, а на этажерке поселятся снимки пока еще неизвестного маленького человека. По бортикам ванной выстроится батарея пластмассовых катеров, резиновых дельфинов, куколок или солдатиков…
Лола открывает глаза:
– Я знаю, ты мечтаешь об этом, папа. Я бы хотела все это подарить тебе. Поселить в этой комнате твое маленькое продолжение. Но как быть с твоим кабинетом? Кто будет жить в нем?
Она открывает двери в святая святых: кабинет отца. Ребенком Лола любила забираться с ногами на холодный кожаный диван и изучать историю корриды по графическим этюдам, украшающим стены. Она и сейчас по привычке пробегает по ним глазами: древний ибер, приводящий в исполнение ритуал жертвоприношения, Сид, лихой кабальеро на лошади, бой быков шестнадцатого века на Пласа Майор, а вот и Андалусия – место рождения современной пешей корриды. На арене – низшие классы, не имеющие своих лошадей. Замыкают исторический экскурс наброски тех, кто придумал приемы современной тавромахии. Здесь и Хоакин Родригес по прозвищу «Кастильярес», и Хосе Дельгадо Гера – «Пепе-Ильо», и прославленный Хуан Бельмонте, и Рафаэль Гонсалес – «Мачакито». Довершает картину временных хроник огромный портрет самого дона Хосе в костюме бравого матадора.
Лола устраивается за столом напротив картины. Справа – открытая книга, слева – недописанное письмо (компьютеров папа не признает). Наточенные карандаши, предвкушающие работу, телефон, застывший в ожидании звонков, и фотография с изображением детища сеньора Риверы. Лола вглядывается в немые стены школы матадоров: на втором этаже здания, за третьим окном слева – еще один кабинет. Неужели парадом в обеих комнатах станет командовать человек, жаждущий поскорее избавиться от их еще живого хозяина? Девушка переводит взор на большой портрет отца. Пепе Бальенте смотрит на нее свысока.
– Ты почти приказываешь мне, папа, – тихо шепчет Лола, и ей чудится, будто всегда высокомерное, чуть надменное лицо на картине теплеет и смягчает свои требования. Лола не сводит глаз с изображения, продолжая вести с ним молчаливый спор.
– Моя школа будет жить, – нашептывает ей портрет.
– Она перестанет быть твоей!
– Ты будешь счастлива.
– Нет.
– А как же белое платье, фата?
– Они испачканы подлостью.
– Я мечтал ввести тебя в церковь.
– Ты ввел меня в храм корриды.
– Я хотел, чтобы у тебя была семья, Лола!
– Ты – моя семья, папа!
– Ради меня, доченька!
Лола смотрит на отца сухими глазами. Слез нет. Она жесткая, непримиримая, цельная.
– Прости, родной, не могу, – произносит она вслух.
Не выходя из кабинета, словно приглашая сеньора Риверу в свидетели, Лола крутит диск старомодного телефона.
– Можешь быть прокурором, можешь адвокатом, мне все равно, – говорит Лола матадору на стене и, услышав в трубке голос, который уже успела возненавидеть, произносит:
– Знаешь, ты абсолютно прав. Скакать беременной у кровати тяжелобольного мне ни к чему.
– Я знал, что ты согласишься, – победно отвечает Андрес.
Лола от души радуется тому, что они разговаривают по телефону. Окажись он рядом, она наверняка приложилась бы к его самодовольной физиономии.
– Я нашла более простой выход из этой ситуации. Гораздо лучше того, что предложил ты. – Женщина еле сдерживает рвущуюся наружу агрессию.
– Какой? – Легкое разочарование, невнятное беспокойство, но подвоха он пока не чувствует.
– Не беременеть! – отрубает Лола.
– А как же…
– А никак. Завтра в бухгалтерии получишь расчет.
Девушка кладет трубку, подмигивает портрету и покидает кабинет, охваченная странным ликованием, будто она выиграла один из самых важных боев в своей жизни, вышла победителем из сражения с человеческими слабостями.
Сильная Лола вычеркивает из расписания не только свадьбу – отменены La Magdalena в Кастельоне, Corpus Christi в Гранаде и Colombinas
[78]
в Уэльве, отвергнуты приглашения в Аликанте, Альхесирас и Сантандер, не дождутся в этом сезоне Лолиту в Бадахосе, Валенсии и Севилье. Помилован только Мадрид. Когда-то один богатый незнакомец не бросил на дороге одинокую маленькую цыганку. Пришла пора платить по счетам.
Сначала Лола просто сочувствует, подбадривает, вселяет уверенность, сопровождает отца в больницу и на работу, на приемы к врачу за результатами анализов и к королю за орденом Золотого Руна
[79]
. Потом превращается в руки и ноги сеньора Риверы, участвует в занятиях, демонстрируя ученикам приемы, выполнение которых требует сноровки даже от опытного матадора. Затем ей приходится овладеть отцовским голосом, теми интонациями, звучание которых заставляло работать даже самых ленивых из вверенной ему ватаги.
Наступает день, когда дон Хосе не сможет встать с постели. Лола приносит фотографии с ганадерий и заставляет его выбирать быков, достойных выхода на Лас Вентас. Она принимает в доме кандидатов в неофиты, жаждущих соприкоснуться с легендарным Пепе Бальенте. Она находит силы смеяться, зачитывая отцу светские сплетни, беспечно щебетать, рассказывая о соседских новостях. Она заставляет его радоваться воробьиному чириканью на балконе, солнечным лучам, обжигающим листья фиалок, и запаху свежепринесенных кренделей. Сильная женщина сделает все возможное и невозможное, чтобы в доме царила жизнь, преграждающая путь унынию, безволию и отчаянию. Каждое утро Лола надевает на лицо улыбку и носит ее до самого вечера, демонстрируя папе бодрость духа, заряжая его энергией. И только по ночам, зарывшись лицом в подушку, она позволяет себе расслабиться и глухо, безутешно воет, не зная, что за стеной ее рыдания смешиваются со скупыми старческими слезами.
