Они стоят у выхода из таможенной зоны международного аэропорта Лос-Анджелеса. За несколько секунд разговора Соне два раза наехали на пятки колесиками чемоданов, раздвижная пластиковая ручка ткнула в поясницу, дамская сумочка с железной пряжкой ободрала локоть. Она испуганно загораживает руками свой шестимесячный живот и пытается избавиться от навязчивого желания подхватить вещи и улететь назад от бесконечных торопливых «Sorry!»
[63]
, разбавленных резкими «Perdone!»
[64]
и навязчивым стрекотанием матери.
– Знаешь, я бы присела…
– Да-да, пойдем в машину. – Мать выхватывает у Сони чемодан. – Невероятная тяжесть! И как только ты умудрилась снять его с транспортера, с твоим-то пузом? Что ты притащила?
– Книги, статьи, чернила. В общем, тебе не понять.
– Ну конечно! Здесь же тушь не продается. Америка – отсталая страна! Каллиграф тут пропадет…
Соня автоматически передвигает отекшие ноги, ноет усталая спина, но еще сильнее ноет внутренний голос, завывая: «Поехали домой». Зачем она только послушала Антона и полетела? Конечно, ребенок станет американцем, но рискует родиться с уже изрядно потрепанной нервной системой. Она заставляет себя собраться. Знала же, что так все и будет, и понимала, на что шла. Так что «взялся за гуж…». Придется тянуть лямку до конца. До конца срока. А это еще три месяца занудства, упреков, охов и ахов. Хотя что такое три месяца? Были в Сониной жизни сроки и длиннее.
– Длиннее сначала хотели брать. Стив настоял на хэтчбеке, а я ведь говорила, что может понадобиться универсал, – мать захлопывает багажник «Форда». – Куда теперь коляску будем ставить, спрашивается?!
– Какую коляску, мама? О чем ты?
– Маленького возить. Я тебе не говорила? У нас в получасе езды просто великолепный парк, там такой воздух, пруды…
– Мам, мы уедем, как только родится малыш.
– С ума сошла! И думать забудь! Я не позволю калечить здоровье внука!
«Лучше бы ты не позволяла себе калечить психику дочери».
– Давай не будем спорить.
– А тут и спорить нечего! Разве можно лететь с новорожденным? Младенец должен хоть немного окрепнуть. Раньше чем через полгода я тебя отсюда не выпущу!
«Я думала, тюрьма уже в прошлом».
Настоящее, впрочем, мало отличается от жизни за решеткой. Соне кажется, она попала в образцово-показательную больницу, персонал которой озабочен лишь одним: свести пациента с ума. Когда-нибудь она расскажет сыну, каким трудом досталось ей его американское гражданство, и если вдруг он вырастет и станет талантливым скульптором, то непременно воздвигнет матери памятник.
– Соня, уже десять. Пора принимать витамины.
– Мама, их не обязательно пить по часам.
– Я знаю, что говорю! – Мать вырастает в ее комнате с капсулами в одной руке и стаканом воды – в другой.
– Куда ты собралась?
– Хочу съездить в «The Southwest museum»
[65]
.
– Зачем?
– Собираюсь изучать письменность американских индейцев.
– Ты серьезно?
– Вполне.
– Тебе мало твоих кайзеров, арабов и китайцев? Ты собираешься глазеть на непонятные скрижали? Чему ты научишь ребенка? Что он усвоит в твоей утробе? Путаные значки?
– При чем здесь ребенок?
– Малыш должен еще до рождения познакомиться с красотой мира. Стив, спускайся! Мы едем в Сан-Марино. Художественная галерея Сан-Марино просто великолепна. Кстати, там хранятся рукописи Шекспира.
– Но меня не интересует почерк поэта, я хочу посмотреть на первые книги индейцев.
– Следует развивать художественный вкус ребенка в самом начале пути. Мы едем в Сан-Марино.
– Я не поеду, мама!
– Поедешь! Стив, захвати из вазы банан. Соня должна кушать каждые два часа.
– Два часа рядом с прекрасными картинами – а ты не хотела ехать. Разве не замечательно, Соня? Наш малыш увидел твоими глазами пейзажи, почувствовал цвет, постиг краски. Что ты молчишь?
А что говорить? Соня сомневается, что младенец в утробе ощутил хоть какое-то душевное волнение, если его не почувствовала она, или «восхититься» картинами, названия которых она не запомнила. Единственное, что отложилось в избирательной памяти историка, – пляшущие, расползающиеся в стороны буквы автографов английского классика. Дома Соня откроет свою коробочку и попробует расписаться фамилией «Шекспир», состарит бумагу, подберет чернила, отточит перо. Сорок минут работы – и не каждый работник аукциона «Кристис» сможет отличить от оригинала подпись, изготовленную в двадцать первом веке.
– Могу поспорить, сотрудникам «Кристис» пришлось бы попотеть, чтобы доказать, что это не копия, – удивляется муж матери таланту падчерицы. – Знаешь, Соня, мы могли бы организовать чудесный бизнес. Ты станешь рисовать автографы Мэрилин Монро и Арнольда, а я открою лавочку. Туристы будут мести футболки и кепки, а мы – набивать карманы «франклинами». Как тебе такое предложение?
– Нам понадобится много бумаги.
– А в чем проблема?
– Лес жалко. – И росчерк Шекспира летит в мусорное ведро.
– В мусорное ведро? Ты выбросила указания врача в помойку?
– Я избавилась от бреда полоумной бабульки, которая последний раз стояла у гинекологического кресла лет тридцать назад.
– Рекомендации Розы Марковны ты считаешь бредом?
– Конечно, нет, мама! Я сейчас же отложу вязание. Не дай бог, обовьется пуповина…
– Соня, там были довольно ценные мысли.
– Конечно. Я прочитала и запомнила: не стричься, не краситься, не заниматься сексом, не водить машину и т. д. и т. п. В общем, не жить.
– Не курить.
– А я не курю. Ты не знала?
– И все же я бы хотела, чтобы она тебя посмотрела.
– Мне вполне хватает визитов к доктору Ллойду.
– Что может мужчина понимать в гинекологии?
– Прости, мама, но сейчас ты несешь бред хуже Розы Марковны.
– Хочешь, чтобы я прекратила?
– Сделай одолжение.
– Сходи к ней.
– Нет.
– Да.
Соня всегда пасовала под безапелляционным напором матери. Раньше она пряталась за тихий уверенный голос дяди Леши, а потом оказалась на пустыре. Если бы мама захотела, она увезла бы дочь в Америку. Но ей тогда нужен был Стив, и неизвестно, как бы он отнесся к семнадцатилетнему довеску. Все эти разговоры о напрасных уговорах безответственной и безалаберной Сони были всего лишь разговорами. Девушка прекрасно помнила, как мать походя спросила:
