Катарина медленно помешивает горький кофе. Сахар она положить забыла, но ложечка механически вращает спираль в миниатюрной чашке, пытаясь растворить вместо белого песка безрадостные мысли.
«Итак. Что мы имеем? Старше меня на два года, на пятнадцать сантиметров ниже и весит больше на десять килограммов. Носит очки, мешковатые джинсы и кроссовки, собирает волосы в тугой пучок, не пользуется косметикой. Так, по описанию Фреда, выглядит специалист по дельфинам. Так выглядит женщина, к которой Антонио сбежал от своей синеглазой, белокурой, загорелой, ухоженной жены. Но почему, черт тебя подери, почему?!»
Катарина снова вытягивает перед собой руки. Так и есть. Снова – пугающий тремор.
– Я не могу больше, – шепчет она, – я просто не могу. Я сойду с ума.
Дрожащими пальцами она нажимает клавиши телефона и, услышав заспанное «Алло», начинает торопливо тараторить в трубку:
– Привет, я хотела…
– Катарина?! – пугается муж. – Что-нибудь случилось?
«Конечно, случилось, идиот! Две недели назад. И ты это прекрасно знаешь. Ты выкинул меня на помойку, а в остальном все прекрасно».
– Нет-нет, ничего не случилось, я просто хотела спросить у тебя…
– Ты соображаешь, который час?
– Прости, мне только надо узнать…
– Семь утра, Катарина! Я поздно уснул.
«Совсем не обязательно сообщать мне, что ты полночи кувыркался в постели!»
– Сейчас ты доспишь! – цедит женщина в аппарат. – Просто скажи, почему ты ушел?
– Послушай, давай как-нибудь это обсудим, ладно? Только не сейчас, хорошо? Как-нибудь в другой раз…
– Просто скажи, что изменилось? Почему ты изменился?
– Я? – В голосе мужа – неподдельное удивление. – Я не менялся, Катарина. Изменилась ты. А теперь, извини, я буду спать.
Короткие гудки усиливают эффект разорвавшейся бомбы, громыхнувшей в голове Катарины миллионом осколков. Через секунду складывается отчетливое осознание событий.
«Теперь я понимаю, Антонио. Вот когда все началось. Вот в чем причина твоего ухода. Но как же так? После того ужасного случая ты первый предложил мне взять отпуск. Ты видел, каких усилий стоит мне работа. Ничего не замечали ни коллеги, которых я то и дело просила заменить меня на сложных случаях, ни медсестры, подававшие мне инструменты (а ведь у меня тряслись руки), ни родственники пациентов, к которым я перестала выходить. Я думала, никто не знает о моей проблеме, я верила: пройдет время, и мне удастся преодолеть себя. Но ничего не получалось. Мои старания и провалы были моей тайной, в которую ты проник. Ты был частью меня, ты все понял без единого слова. Я молчала, мне были не нужны разговоры, я боялась проговаривать страхи, а ты, подчиняясь моим желаниям, превратился в глухонемого. Ты не знал о дрожащих пальцах, о подступающей тошноте перед первым надрезом, о неуверенных движениях, панике и тумане в глазах. Тебе хватило пачки валиума на моей тумбочке, пары беспочвенных скандалов, устроенных Фреду, и нескольких недовольных реплик в твою сторону.
– Может, попросишь пару недель за свой счет? – предложил ты, посмотрев на меня очень внимательно, сообщая своим теплым взглядом все, что мне было нужно: «Не бойся, малышка, я с тобой. Ты справишься».
– Я подумаю, – только и ответила я, хотя в тот же день побежала к главному врачу и выпросила у него даже не две, а целых три недели. Сослалась на чрезвычайные обстоятельства, иначе бы не отпустил.
Первые десять дней я наслаждалась жизнью. Давно у меня не было такого покоя. Я провожала своих домочадцев и заваливалась обратно в сладкую негу пухового одеяла. К полудню вытаскивала себя из кровати и неторопливо слонялась по дому, поливая цветы, убирая постели, перекладывая белье из корзины в стиральную машинку. А в какой восторг приводил меня мой ежедневный маршрут: детский сад, школа, магазин! С одними и теми же улицами, поворотами, домами и мыслями, что надеть, что купить и что приготовить. И никаких эндоножниц, троакаров и лапароскопа.
Ты оказался замечательным анестезиологом, Антонио. Ты придумал классный общий наркоз длительного действия. Но обычно после эфира с пациентом производят манипуляции. Хирургом в нашей семье была я, и ответственность за выздоровление лежала и на моих плечах, а груз оказался слишком тяжелым. Я будто заснула на время, не задумываясь о том, что несколько недель пролетят незаметно.
Так и случилось. К пятнадцатому дню прежние страхи вернулись и охватили меня с большей силой. Меня начинало колотить и бросать в пот от одной мысли о грядущем возвращении в больницу. Я опять потускнела, перестала смеяться над твоими шутками, раздражалась на детей.
– Так здорово, когда ты дома, – погладил ты мои опущенные плечи, – вот бы так было всегда, – добавил ты, и мои лопатки в один миг распрямились.
– Ты… Ты серьезно хотел бы, чтобы я не работала?
– Почему бы и нет? Мои дела идут в гору, и ты вполне можешь заниматься детьми.
О! Твое предложение решало все мои невысказанные проблемы. Мне больше не надо было размышлять о неизбежных визитах к психологу (вряд ли мне удалось бы снова войти в операционную, не посидев в его кресле). Я могла не бояться опять не спасти чью-то жизнь.
Жалела ли я о том, что бросаю больницу? Способна ли я была представить, что больше не буду резать, кромсать, вытягивать и ушивать? Способна, Антонио. Тогда я хотела именно этого: запихнуть профессию на самые верхние антресоли памяти и больше никогда ее оттуда не снимать. Разве я могла тогда подумать, что белый халат, маска и скальпель сами начнут спускаться ко мне через год и шептать в ночной тишине: «Вернись, хирург»? Но я считала, что время упущено. Для постоянно оперирующего врача год без практики – это целая эпоха. Да и страхи мои никуда не делись. Пришлось бы направить на борьбу с ними мозгоправов, к которым мне совершенно не хотелось идти. Да, было и еще кое-что, главное, что меня останавливало: дети и ты, Антонио. Мне казалось, никогда раньше вы не были так счастливы. Фред ластился, как котенок, Анита наконец признала, что мама – больший авторитет, чем няня, и начала хоть немного слушаться. А ты, по-моему, был просто на седьмом небе от мысли, что никакие семейные праздники, планы на выходные и культпоходы не сорвутся после пиликанья моего пейджера, вызывающего в больницу.
Выходит, я ошибалась, Антонио. Тебя хватило еще на меньший срок, чем меня. Домохозяйка тебя не интересовала. Тебе необходим был объект восхищения, который ты можешь продемонстрировать на публике. О чем ты мог рассказать друзьям? Чем похвастаться? Тем, что твоя женушка готовит лучшую в мире лазанью? Кого этим удивишь? А то, что раньше она была отличным хирургом… Кому это интересно? Ты просто заскучал, Антонио, а я упустила этот момент. Что ж, ты прав: психология дельфинов куда привлекательнее разговоров о детских колготках, ценах на спаржу и новых туфлях в витрине Gabor. Я завязла в шкафах и кастрюлях, а ты привык к глухонемому общению. Может, ты и посылал мне пасы, но я их не замечала. Возможно, стоило найти себе какое-то другое увлечение, кроме наскучивших тебе открыток: начать вышивать бисером, записаться в церковный хор или бороться против политики Китая в Тибете. Но в моей жизни никогда прежде не оставалось времени на эти вещи. На первом месте всегда стоял долг, пациенты, работа, а потом страдающая от постоянного отсутствия матери семья. И когда я ушла из больницы, у меня не было ни малейшего желания отрывать ни минуты от тебя и детей. Я думала, я все делаю правильно…
