У фонтана стоит печальная женщина с чашкой в руке. Кожа да кости. К ее черному платью булавкой приколота сине-бело-красная ленточка. На земле у ног матери сидят двое тощих детей. На них больно смотреть.
— Солдатская вдова, — объясняет Амадей, и мы проходим мимо. Я оглядываюсь на женщину. Она что-то говорит детям и кажется совершенно живой, но я понимаю, что передо мной призрак. С той поры, как она жила в Париже, прошло двести лет и случилась еще куча войн и революций. И опять миллионы погибших. А те, кто выжил — как она, — все так же уверяют себя, что дело того стоило, что на смену смертям, потерям и беспорядкам придет какое-то светлое будущее. Что им еще остается?
— Жаль, у меня нет денег, я бы ей подал, — говорит Амадей.
— А у меня нет смелости. Я бы перед ней извинилась от имени будущего.
— За что?
— За то, что у нас все по-прежнему. Ты думаешь, что ваша Революция — кровавая резня? Это ты еще про Первую мировую войну не знаешь. А ведь она должна была стать самой последней и положить конец войнам вообще. Но вышло по-другому.
Я пытаюсь ему рассказать о Первой мировой, потом о Второй, но танки и самолеты не укладываются у него в голове. Мы сворачиваем направо, на рю д'Анжу. Я снимаю куртку и завязываю ее на поясе. Светит солнце, на улице тепло, а я тащу тяжелую гитару и вся взмокла. Мне определенно не помешало бы принять душ. Волосы слипаются от грязи, и меня давно раздражает, как от меня пахнет потом. Но, слава богу, когда запахи достигают критической концентрации, их перестаешь чувствовать.
Мы сворачиваем на безымянную улочку, такую узкую, что приходится идти боком. Амадей снова принимается расспрашивать меня про айпод. Ему интересно, почему большинство песен на английском. Я объясняю, что это самый расхожий в мире язык. Он отказывается верить: неужели люди могли предпочесть такой некрасивый язык французскому? Потом он вспоминает певца по имени Лед Зеппелин и хочет знать, что за инструмент издает такие странные звуки в композиции «Immigrant Song».
— Электрогитара.
Он недоуменно смотрит на меня.
— Ты представляешь, что такое электричество? — спрашиваю я.
— Электричество..: — Он морщит лоб. — Кажется, я про это слышал. Изобретение американского посла, Бенджамина Франклина… Ты хочешь сказать, что гитара месье Зеппелина работает от молнии?
— Нет… хотя вообще-то да! — Я еле сдерживаю смех. — Именно так.
— Уму непостижимо, — выдыхает Амадей.
— Это точно, — отвечаю я и думаю: до чего же круто, что Амадею понравилась игра Джимми Пейджа. А двести с лишним лет спустя Джимми Пейдж в интервью для журнала «Роллинг стоун» будет рассказывать, как он любит Амадея Малербо.
— Ну вот, мы почти на месте, — говорит Амадей и берет меня под руку. — Надо перейти дорогу.
На рю Кордери мы уворачиваемся от повозки, двух паланкинов и пробираемся между бесчисленными конскими лепешками. И тут я вижу прямо перед собой каменную стену, за которой высится мрачная крепость. Тампль.
Я рассматриваю зловещую громаду, и все, что до сих пор казалось мне сном или трипом, вдруг становится явью. История оживает. Это больше не глава из учебника и не дневниковая запись. Это реальность. Тампль — настоящий. И в нем умирает ребенок. Он страдает. Не когда-то давным-давно, а прямо сейчас. Я понимаю это, и у меня перехватывает дыхание.
— Амадей, — говорю я. — Там мальчик. Его зовут Луи-Шарль.
Амадей уже обогнал меня.
— Я знаю, — быстро отвечает он. — С этим ничего не поделаешь. — Он возвращается и вновь берет меня под руку, но я стою на месте.
— Амадей, он же совсем ребенок.
— Это гиблые мысли, — отрезает он. — Идем отсюда.
Но я не могу сделать ни шагу. Я смотрю на крепостные башни и вспоминаю записи Алекс. Как он мучается. Как она сама мучилась от отчаяния, что не в силах его спасти. Как все же решила остаться в Париже, хотя могла сбежать.
Она хотела помочь Луи-Шарлю, и это погубило ее. Она умерла где-то здесь, в Париже, в июне тысяча семьсот девяносто пятого. И вот — я тоже здесь. В Париже. В июне тысяча семьсот девяносто пятого. Стою на ее месте.
Опустив гитарный чехол на дорогу, я вытаскиваю гитару.
— Сумасшедшая! — шипит Амадей.
Я отступаю на несколько шагов от стены, чтобы уродливые камни не поглощали звук. Я даже забываю про лопнувшую струну. Мне больше не кажется, что я спятила, переела колес или впала в кому. Наоборот, я чувствую себя полностью в своем уме.
И я ударяю по струнам. Играю звонкие первые аккорды «Hard Sun» и начинаю петь с интонациями Эдди Веддера, стараясь звучать уверенно, чтобы звук взмывал ввысь.
— Все, хватит! Бежим! — кричит Амадей. Он перепугался не на шутку и тянет меня за рукав.
Я отдергиваю руку, резанув палец о струну, и лады становятся липкими от крови. Громче. Выразительнее. Со стороны тюремных ворот уже несутся крики. Амадей сыплет ругательствами и быстро уходит. Тут же подскакивает стражник с ружьем.
— Вон отсюда! — кричит он.
Амадей оборачивается — и спешит обратно.
— Прошу вас, сир, не обращайте внимания!.. У него помутнение рассудка. Ударился головой, знаете ли, так с тех пор и…
— Прекратить! — ревет стражник.
Но я продолжаю играть.
— Оглох, что ли?
Я не останавливаюсь. Он поднимает ружье и бьет меня прикладом в лицо. У меня темнеет в глазах. Я падаю на колени.
— Не заткнешься — застрелю! — говорит стражник.
Я поднимаю на него взгляд.
— Откуда вы такие беретесь? — спрашиваю я.
Он приставляет дуло к моему лбу. Я чувствую, как по моей щеке стекает кровь. Перед глазами проносятся картинки — горящие монахи, груды тел в яме, убегающие от напалма дети. Я отталкиваю дуло и встаю на ноги. Одной рукой я держу гитару, а другой вытираю кровь с лица.
— Ну конечно, — усмехаюсь я. — Вы просто честный человек, делаете свое дело. Вы были всегда. И будете всегда.
76
Одни и те же аккорды. Снова и снова. И никакого прогресса.
Амадей сидит с гитарой за столом и как будто не замечает меня. Я сижу напротив и пытаюсь его разговорить.
— Ну чего ты хочешь? Чтобы я извинилась? Мне не за что извиняться. Я бы снова сделала то же самое. Не раздумывая.
Он молчит.
После того как стражник меня ударил, я побрела в Пале. Давешний пьянчуга тоже там был и снова обозвал меня «Покахонтас». Сказал, что кровь мне к лицу, что так я еще больше похожа на дикарку. Я ответила, что поранилась, срезая скальп с последнего идиота, который посмел распустить руки. И если еще какойни-будь идиот вздумает ко мне притронуться, я с удовольствием пополню свою коллекцию и его скальпом.
