— А, Жиль! — улыбается Амадей.
— Что случилось? — спрашивает Жиль, рассматривая меня.
— Он споткнулся, — быстро отвечает Амадей.
Я здороваюсь. Этот Жиль тоже глубоко погружен в образ. Он наблюдает, как Амадей промывает мою рану. Платок уже весь в крови. Да, неслабо я навернулась. Жиль вопросительно смотрит на Амадея. Тот разводит руками.
— Выпил лишнего, — шепчет он. Думает, я не слышу.
Они о чем-то разговаривают вполголоса. Я не все понимаю, но речь идет о суде и о Фукье-Тенвиле. Я помню, что так звали главного судью революционного трибунала во время якобинского террора. Видимо, здесь снимают кино про Французскую революцию.
Пока они продолжают беседу, я слушаю вполуха, ощупываю свой лоб.
Жиль говорит:
— Награду опять повысили.
— В самом деле? — удивляется Амадей. — Когда объявили?
— Сегодня вечером, после вчерашнего светопреставления. Теперь весь Париж, включая малых детей, мечтает поймать этого Зеленого Призрака. Все только и думают, на что можно потратить такие деньги. Стражники суетятся, допрашивают всех подряд.
Я перестаю ощупывать лоб и начинаю прислушиваться.
— Пишут, что в него стреляли и вроде бы ранили, — говорит Амадей.
— Я тоже читал, — кивает Жиль. — Небось уполз куда-то и там сдох. Скоро его найдут по запаху.
Зеленый Призрак. Так называли Алекс, но ведь Алекс жила двести лет тому назад! За ее голову действительно давали большие деньги. Опять подступает тошнота. Тошнота и страх. На этой киноплощадке все слишком правдоподобно. В этом есть что-то зловещее.
Амадей замечает, что я дрожу, и просит Жиля поторопиться с ужином. Может, меня и впрямь мутит от голода? Несколько минут спустя наш заказ приносят.
— Жареная курица! — объявляет Амадей, а затем, подмигнув мне, шепчет: — Интересно, куда это из Парижа исчезли все вороны?
Я пробую кусочек. Ну и дрянь. От такой еды точно не полегчает, а когда я вижу, как Амадей раздирает жесткое мясо руками, тошнота еще усиливается.
Все, хватит. Надо выбираться отсюда. Пойду умоюсь почелове-чески — и поймаю такси. Я спрашиваю у Амадея, где туалет. Он отвечает, что надо пройти сквозь кухню, и я иду. Кухня тоже оформлена под старину. С потолка свисают неощипанные птицы. На столе лежит щетинистая свиная башка. В корзине извиваются угри. Я озираюсь в поисках указателя.
— Туда! — кричит какой-то статист, указывая на распахнутую дверь. Я выхожу, но там пусто, только два мужика облегчаются возле свалки.
Меня снова охватывает страх. Догадка, забрезжившая впервые еще в катакомбах, не дает мне покоя. Я мчусь обратно к столику.
— Слушай, — говорю я Амадею, — мне что-то нехорошо. Я сижу на таблетках, с которыми нельзя было пить, но пришлось, и теперь у меня такое чувство, что я загибаюсь. Как бы здесь поймать такси? Мне срочно надо домой. Помоги, а?
— Где ваш дом? — спрашивает он вставая.
Я собираюсь ответить, но тут голова кружится так сильно, что я чуть не падаю и хватаюсь за Амадея.
— Потерпите, — говорит Амадей, придерживая меня. — Я отведу вас к себе.
Мы направляемся прочь из Пале. Я еле волочу ноги. На улице нас обступают дети, им нет числа. Все тощие и одеты в обноски. Один бросается прямо нам под ноги, просит хлеба. Амадей качает головой и ускоряет шаг.
— Сердце разрывается, — говорит он. — Парижские приюты все давно переполнены, сиротам приходится жить на улицах. Родители казнены или погибли на войне. Дантон и Демулен, оба отцы, пытались вразумить Робеспьера, умоляли его явить милосердие. Но Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон — у них нет детей, одни идеалы, а идеалы безжалостны. Бедные сироты. Полагаю, скоро начнутся облавы — их отправят работать на фабрики или фермы, где они в конце концов и погибнут. Такие времена.
— Это по сценарию? — уточняю я, всей душой надеясь, что он подтвердит. Но он в ответ смотрит на меня сочувственно.
— Голова болит, да?
— Кружится.
Какое-то время мы идем молча. Дорога как будто знакомая, но вокруг нет никаких узнаваемых магазинов. Ни одного «Карфура», ни одной пекарни «Поль Бейкери».
— Ну вот и пришли, — говорит Амадей.
Я нахожу глазами указатель: «Рю Гран-Шантье». Ни разу не слышала про такую улицу.
— Ты здесь живешь? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает он, придерживая меня и одновременно отпирая дверь ключом. Мы попадаем во внутренний двор.
Я хорошо знаю Марэ — моя мать выросла в этом районе, и мы часто гуляли по его улицам, когда бывали в Париже, — но этого дома я не помню. Он покосившийся и мрачный. Вместо электрической лампы — старинный фонарь над дверью. Пахнет лошадьми. Мы поднимаемся по лестнице на третий этаж.
В квартире Амадея холодно и чем-то воняет, зато просторно. Стены в трещинах, потолочные балки в паутине.
— Присядьте, прошу вас, — говорит Амадей. — Вы и впрямь нездоровы.
Он подводит меня к большому деревянному столу и отодвигает стул. Я сажусь и закрываю глаза, пытаясь справиться с головокружением. Амадей зажигает свечу. Я спрашиваю:
— У тебя есть кофе?
Он отвечает, что сейчас принесет, и гремит посудой. Проходит несколько минут. Я берусь за край стола, делаю глубокий вдох и открываю глаза.
Прямо передо мной — гусиное перо. Рядом полная чернильница. Чуть дальше лежит газета «Насиональ». На ней дата: 14 прериаля III. Я пытаюсь в уме пересчитать — в переводе на наше летоисчисление получается второе июня тысяча семьсот девяносто пятого. День после смерти Алекс. Шесть дней до смерти Луи-Шарля. И я все еще уговариваю себя, что это киношный реквизит.
Амадей ставит передо мной плошку с горячим кофе. Я благодарю его, делаю глоток и осторожно ставлю плошку назад на стол. Она выглядит антикварной, как и столешница, по которой разбросаны рукописные ноты. Я читаю их: это старинное рондо. На краешке страницы инициалы — «А. М.». И я вдруг вспоминаю, где уже видела Амадея, — на портрете, в старинном особняке возле Булонского леса.
— Ты Малербо, да? — шепчу я и ужасно боюсь его ответа.
Он улыбается.
— Да. Прошу прощенья, что не представился раньше. Приходится соблюдать осторожность: ведь никогда не знаешь, кто может подслушать. Амадей Малербо. К вашим услугам.
— Нет, — говорю я, и голос мой дрожит. — Нет, этого не может быть. Амадей Малербо жил двести лет тому назад!
Тут все плывет, и я начинаю падать со стула. Амадей подхватывает меня и тащит через всю комнату к кровати.
Что со мной? Отчего такая ужасная слабость? Наверное, опять накрывает из-за таблеток. Или катафилы что-нибудь подсыпали в вино? Амадей стягивает с меня сапоги. Меня трясет. А вдруг это он все подстроил?
