— Для этого требуется успешный выпускной проект, как ты прекрасно знаешь. Иначе мы не сможем выдать тебе аттестат. Это было бы несправедливо по отношению к твоим одноклассникам.
Я киваю. Мне все равно. Я страшно хочу на музыку.
— А что насчет заявок на поступление в колледж? Джейкобс? Истменовская школа? Джулиард, наконец? — перечисляет Бизи. — Ты уже написала эссе? Договорилась о собеседованиях?
Я нетерпеливо мотаю головой. Теперь у меня дергаются обе ноги. Я взмокла. Я дрожу. Хочу на урок. К моему учителю. К моей музыке. Она мне очень нужна. Остро необходима. Прямо сейчас.
Бизи тяжело вздыхает.
— Тебе надо закрыть гештальт, Анди, — говорит она. — Конечно, это тяжело. Твои чувства понятны — по поводу Трумена и всего, что случилось. Но сейчас речь не о Трумене, а о тебе. О твоем невероятном таланте. И о твоем будущем.
— Да нет же, мисс Бизмайер, нет!
Все, меня понесло. У Бизи добрые намерения. Она хорошая тетка и хочет мне помочь. Но — поздно. Зря она заговорила о Трумене. Зря произнесла его имя. Меня охватывает ярость, я не могу ее сдерживать.
— Речь не обо мне. Речь о вас, — говорю я. — Точнее, о циферках. Если в прошлом году в Принстон поступило двое выпускников, то в этом надо, чтоб четверо. Вот что вас интересует. Все, в общем, понятно: обучение стоит как годовая зарплата в штате Нью-Гемпшир. Кто согласится платить такие деньги, чтобы дети потом поступили в захолустные колледжи? Родителям подавай только лучшие университеты: Гарвард, Массачусетс, Браун. Вот почему вас так парит, куда это я поступлю, мисс Бизмайер. Это надо вам, а не мне! Так что речь всю дорогу — о вас.
Бизи моргает так, словно ее ударили.
— Боже мой, Анди, — произносит она. — Ты думаешь, я совсем бессердечная?
— Я не думаю, я знаю.
Она несколько секунд молчит. Ее глаза становятся влажными. Прокашлявшись для порядка, она произносит:
— Каникулы заканчиваются пятого января. Очень надеюсь к тому времени увидеть твой выпускной проект в черновом виде. Если этого не случится — боюсь, придется тебя исключить.
Я едва разбираю, что она говорит. Я распадаюсь на части. В моей голове и в руках вибрирует музыка, и я взорвусь, если сейчас же не выпущу ее наружу.
Хватаю гитару. На часах 3:21. Осталось всего тридцать девять минут. К счастью, в коридорах почти никого. Я мчу сломя голову, не глядя по сторонам, не глядя под ноги, но вдруг спотыкаюсь обо что-то и падаю — ударяюсь об пол сразу коленями, грудью и подбородком. Гитара грохается рядом и отлетает в сторону.
Правое колено звенит от боли. Во рту привкус крови, но мне все равно. Главное — гитара. Она принадлежит Натану, и я обещала ее беречь. Это «Хаузер» сороковых годов. Я подкатываюсь ближе к чехлу. Открыть его удается не с первой попытки — руки дрожат. Наконец я справляюсь с молнией и обнаруживаю, что все в порядке. Гитара цела. Снова застегиваю чехол, вздыхаю с облегчением и остаюсь лежать на полу, потому что встать нет сил.
— Упс.
Я поднимаю взгляд. Купер. Он пятится от меня по коридору и хихикает. С ним Арден Тоуд.
Все понятно. Подножка. Возмездие за утренний наезд.
— Ты бы поосторожнее, Анди. Так можно шею свернуть, — говорит он.
Я качаю головой.
— Не, безмазняк. Я пыталась. Но я ценю, что ты хотел поспособствовать, Куп.
С моей губы капает кровь.
Купер замирает на месте, подавившись смешком. Теперь он выглядит смущенным, даже испуганным.
— Долбанутая, — шипит Арден и тащит его за локоть.
Я кое-как встаю и хромаю дальше по коридору. Сворачиваю за угол. Ну наконец-то. Я распахиваю дверь.
Натан отрывает взгляд от нот и улыбается.
— Как живешь, крейзи даймонд?
— Крейзи, как всегда, — отзываюсь я. Получается хрипло.
Его кустистые брови ползут вверх. Глаза, которые из-за очков кажутся огромными, изучают мою разбитую губу и испачканную в крови руку. Он пересекает класс и берет с подставки гитару.
— Сыграем, да?
Я вытираю губу рукавом.
— Сыграем, Натан. Сыграем. Сыграем.
4
Я всегда возвращаюсь домой длинным путем.
С Пьерпонта по Уиллоу и дальше по улицам, сохранившим дух старого Бруклина. Затем направо, на улицу Крэнберри. Я там живу.
Но сегодня холодно, я иду низко опустив голову и так увлеченно перебираю в воздухе аккорды первой сюиты, что случайно сворачиваю на Генри.
Мы с Натаном играли несколько часов. Прежде чем начать, он достал из кармана носовой платок и протянул мне.
— Что стряслось?
— Упала.
Он посмотрел на меня поверх очков. У этого взгляда неизменный эффект сыворотки правды.
— Бизи заговорила о Трумене. И о гештальте. И дальше как-то пошло-поехало…
Кивнув, Натан сказал:
— Это словечко, «гештальт»… дурацкое, да? Бах не верил ни в какой гештальт. И Гендель не верил. И Бетховен. Только американцы вечно носятся со своими гештальтами. Потому что американцы как дети малые, легко ведутся на всякую чушь. Бах верил, что надо писать музыку, да?
Он продолжал смотреть на меня в ожидании ответа.
— Да, — отозвалась я.
Потом мы играли. Я была откровенно не в форме, но он меня не щадил и чертыхался, как пират, всякий раз, как я запарывала перебор или сбивалась с ритма. Когда мы закончили, было уже восемь.
На зимних улицах холодно и темно. Со всех сторон цветные фонарики подмигивают праздничным божествам. Зеленые с красным — Рождеству и Санта-Клаусу. Синие — Иуде Маккавею и Хануке. Белые — королеве стиля Марте Стюарт
[8]
. Мне приятно чувствовать морозный воздух щеками.
Я выжата как лимон.
И оттого спокойна.
И оттого же — рассеянна.
Потому что внезапно передо мной вырастает Темплтон.
Когда-то здесь был отель «Сент-Чарльз», а сейчас это просто жилая многоэтажка. Восемьдесят этажей ввысь, два квартала вширь — ее уродливая тень пожирает все вокруг днем и ночью. Витрины первого этажа всегда сияют, даже когда магазины закрыты. Здесь продают базиликовый сорбет, пастилу из айвы и еще кучу непонятно чего и зачем. На верхних этажах — элитные квартиры, цены от полумиллиона.
Почти два года я не подходила так близко к Темплтону. Я застываю на месте и смотрю на него в упор. Но вижу «Сент-Чарльз». Джимми Башмак говорит, что когда-то он славился своей роскошью. В тридцатых. На крыше были бассейн с морской водой и прожекторы, светящие в небо. В ресторане наверху любили пообедать «Доджерсы», гангстеры выгуливали тут хорошеньких танцовщиц, а музыканты до рассвета играли свинг.
