И тут до меня доходит: я заработала евро на набережной, где зимой почти не бывает народа, — значит, я тем более смогу заработать, играя там, где водятся туристы.
Я мчусь домой за гитарой.
22
Я не столько играю, сколько позорюсь. Так холодно, что пальцы немеют, и я не попадаю по нужным струнам.
Площадь перед Эйфелевой башней кишит туристами. Прошло уже несколько часов, и все это время я старательно играла, не обращая внимания на голубей, на снег и на обилие конкурентов с гитарами. Уже почти шесть вечера, стемнело. Страшно хочется есть. В чехле валяется сколько-то жалких монет — может, пять евро наберется. Едва хватит на кусок хлеба с сыром.
Я доигрываю «All Apologies»
[28]
, кладу гитару на землю и дышу на пальцы, но толку мало.
— Засунь под мышки.
Передо мной стоит парень в оранжевом комбинезоне. У его ног — сумка с инструментами. Он похож на серийного убийцу.
— Простите, что?
— Вот так, — говорит он и, скрестив руки на груди, засовывает пальцы под мышки. — Быстрее согреешься, чем если дышать на руки.
Я так и делаю. И убеждаюсь, что он прав.
— Неплохо играешь, — продолжает он. — Может, поджемим?
— На чем ты собрался джемить? На молотке?
Он поворачивается. У него за плечом оказывается футляр, по форме напоминающий мандолину.
Я пожимаю плечами.
— Ну давай.
Вдвоем может получиться лучше. Или хотя бы громче. В любом случае есть шанс хоть что-то заработать. Он настраивается, и мы начинаем играть «Pennyroyal Tea», а потом несколько вещей Эллиота Смита и «Нада Серф». Люди останавливаются послушать. Некоторые бросают деньги. Спустя час мы делим выручку пополам — получается по семь евро каждому.
— Кстати, меня зовут Жюль, — говорит парень. — Я вон там работаю, — он указывает пальцем. — В мебельной мастерской.
Что ж, это хотя бы объясняет дурацкий комбинезон.
— Я Анди.
— Хочешь, пойдем к Реми? У него кафе на рю Оберкампф. Я там играю по средам и воскресеньям. Правда, пропустил тут пару недель, потому что один чувак из группы — как раз гитарист — взял и свалил. Уехал в Молдову за зубами.
— Это как?..
— Ну, он брату на свадьбу дал взаймы свои вставные зубы. Чтобы тот хорошо на фотках выглядел. Короче, добрый такой чувак. Брат должен был вернуть зубы после медового месяца, но пропал. Обещал выслать по почте — и тишина. И, в общем, этот чувак — его зовут Константин — поехал за ними сам. Вот. Ну что, пойдем? Можно на метро прокатиться. Реми нас накормит.
— Даже не знаю… — Я ужасно замерзла и ужасно хочу есть. С другой стороны, я впервые вижу этого парня, а он травит странные байки про чьи-то вставные зубы, и при этом у него из сумки торчит пила.
Жюль пожимает плечами, прощается и шагает прочь. Я перебираю струны, надеясь поиграть еще часок, заработать сколько-то, чтобы хватило на горячую еду в какой-нибудь забегаловке. После нескольких аккордов «Wake Me Up When September Ends»
[29]
одна из струн лопается. Запасных я не взяла.
Я поворачиваюсь и ищу взглядом парня в оранжевом. Он не успел отойти далеко, но вот-вот свернет за угол.
— Жюль! — кричу я. — Эй, Жюль!
Он поворачивается.
— Чего?
— У тебя запасные струны есть?
— Есть!
— Тогда ладно.
— Что ладно?
Собственно, чего я так боюсь? Серийный убийца — отличное решение моих проблем.
— Я с тобой.
23
— Она круто играет, — говорит Жюль.
— Она тощая, — отвечает лысый мужик с недовольным лицом.
— Ну и что?
— Как это «что»? Она все сожрет! Чего ты вечно притаскиваешь ко мне каких-то доходяг? То Константин, потом Виржиль. Теперь эта!
Жюль звонко чмокает Реми в лысину. Тот продолжает ворчать. Жюль тянет меня за рукав.
— Идем, нам туда.
Я слышу, как Реми говорит официанту:
— Да всем по барабану, как она играет. Посетителям вообще плевать на талантливых девиц. Им нужны смазливые и с большими сиськами.
— Я их в следующий раз пристегну, — отвечаю я. Реми меня не слышит.
— Не бери в голову, — говорит Жюль. — Он всегда такой.
— Вот почему всем по фигу сиськи Джека Уайта
[30]
?
— Забей. Главное — еда. Тут сегодня жаркое, я его чую.
Мы проходим мимо оцинкованной барной стойки и поднимаемся на тесную сцену. Зал крохотный. Микрофона нет. Колонок тоже. Ничего нет.
Я натягиваю новую струну, настраиваюсь, и мы начинаем играть. Поначалу идет неважно, но потом наши руки оттаивают и становится лучше. Жюль поет, я подпеваю. Получается недурно, но все равно никто не обращает на нас внимания. Я наблюдаю за Реми, который курсирует по залу. Он хмурится. Потом подходит к нам и говорит:
— Давайте что-нибудь грустное. Люди больше бухают, когда грустят.
Мы играем Джеффа Бакли, потом Саймона и Гарфункеля, потом другие печальные песни, и так, наверное, целый час, пока Реми не подзывает нас к бару. Нас ждут две миски жаркого с мясом и корзинка со свежим хлебом.
Жюль подмигивает мне.
— Я же обещал, что нас накормят.
Жаркое бесподобно. Это не просто вкусно — это спасение, которое возвращает к жизни не хуже переливания крови.
— Жюль, это обалденно. Спасибо, что привел меня, — говорю я, не отрываясь от еды.
Он собирается что-то ответить, но тут подходит еще один парень, отбирает у Жюля ложку и начинает есть из его тарелки. Я немного напрягаюсь, но потом они чмокают друг друга в щеку.
— Это Виржиль, — сообщает Жюль. — Виржиль, это Анди. Я подобрал ее у Эйфелевой башни. Она круто играет.
— Тогда фигли она делает с тобой? — спрашивает Виржиль.
Он поворачивается ко мне, и… ух. Какой он классный. Черт. Ну очень классный. Высокий и гибкий, с дредами, как у Лила Уэйна, и с маленькой треугольной бородкой под нижней губой. У него скуластое лицо, светло-коричневая кожа и теплые глаза цвета кофе. Он подтягивает к себе барный стул и садится рядом с Жюлем.
— Как тебя занесло-то сюда? В каты вечером пойдем? — спрашивает Жюль.
