Отец сидит за обеденным столом и говорит по домашнему телефону, включив громкую связь, чтобы одновременно поддерживать диалог, слать сообщения помощнику с мобильного, пить кофе и читать какой-то талмуд. Я киваю ему. Он кивает в ответ.
На столе лежат ключи и записка от Лили: она сегодня ночует в Бурже, ближайшие станции метро там-то, а ближайшие магазины, пекарня и сырная лавка там-то. Все «ближайшие» места оказываются довольно далеко.
Я иду на кухню. Слава богу, в кофеварке еще остался кофе. Я наливаю себе полную чашку, пью и выдыхаю, наблюдая, как в чернобелый мир постепенно возвращается цвет. Тянусь за круассаном, и тут звонит телефон.
— Привет.
— Виджей? Ты откуда звонишь? Слышно отлично.
— Сижу на крыше. Скрываюсь.
— От кого?
— От родительницы, от кого же еще? Ты вообще где? Я заходил к тебе утром, а там никого.
— Я в Париже.
— Ни фига себе. Круто. Если ты еще не передумала кончать с собой, там масса вариантов — собор Парижской Богоматери, Эйфелева башня, куча мостов…
— Тебе рассказали? — сжимаясь, спрашиваю я.
— Да весь класс знает. Если не вся школа. Спасибо Арден.
— А что она говорит?
— Что ты втрескалась в Ника и хотела ему отдаться, а он такой весь из себя любит Арден и тебя отшил, ну и ты с горя пыталась сигануть с его крыши.
— Чего? Все было не так.
— Это не важно. Версия Арден уже в анналах.
— Кто бы сомневался.
— Так что теперь даже не вздумай.
— Что?
— Убиваться. Если убьешься, все решат, что это из-за Арден.
— Черт. Я об этом не подумала. Точно.
Из глубины трубки доносится:
— Виджей! Виииииджееей!
— Палево, — шепчет Виджей.
— Виджей! Виджей Гупта, ты наверху?
— Мне надо валить, маман примаманилась. Да, кстати, а где твоя? Она с вами? Как ты ее из дома вытащила?
— Нет, мы не вместе. Она… она в клинике, Ви.
— В клинике? Что случилось?
— Ничего не случилось. Просто отец сбагрил ее в психушку.
— А тебя, значит, уволок в Париж.
— Да. Мы же с ним лучшие друзья, как ты понимаешь. Обожаем путешествовать вместе. Вот, решили оттянуться в Париже среди зимы. Еще несколько дней — и я тоже попрошусь в психушку.
— Виииииджееей!
— Анди, я тебе перезвоню. А, слушай…
— Да?
— Я, короче, пошутил. Ну, насчет Эйфелевой башни.
— Я знаю.
Наступает тишина. Я не могу говорить. Он, видимо, тоже. Я уже бывала на грани. И опять к ней приближаюсь. Я отлично это чувствую. И он чувствует.
— В общем, не надо, — говорит он наконец. — Правда, не надо.
Я закрываю глаза и сжимаю трубку в руке.
— Я стараюсь, Ви. Изо всех сил.
— Точно?
— Точно.
— Серьезно, как ты себя чувствуешь?
— Да нормально. Иди, звони в свой Казахстан.
Я вешаю трубку. Мое самочувствие далеко от нормы. Руки дрожат. И по всему телу гуляет дрожь. Маленькое сердце зацепило меня. Оно снилось мне всю ночь. Потом снился Макс. Как он нелепо размахивает руками. И кричит: «Я — Максимилиан Эр Питерс! Я неподкупен, неумолим и несокрушим!» А Трумен пытается проскользнуть мимо.
Как бы я хотела вернуться туда, на Генри-стрит, в то мрачное зимнее утро. Мне бы хватило одной минуты. Это же совсем немного. За это время не напишешь симфонию, не построишь дворец, не выиграешь войну. Жалкая горстка секунд. Люди тратят их, чтобы завязать шнурок. Почистить банан. Высморкаться. Но у меня нет этих секунд. И уже никогда не будет.
Отец заканчивает говорить по телефону.
— Джи там оставил тебе еще книжек по Малербо, — сообщает он. — На журнальном столике.
Я иду к столик), радуясь, что есть повод отвлечься. В одной из книг обнаруживаю ноты, включая неизвестный мне концерт в си миноре. Я забываю про круассан. И про все остальное. Кладу книжку на столик и достаю из футляра старинную гитару. Пытаюсь читать ноты и одновременно зажимать аккорды, примеряя музыку к струнам. Это оказывается трудно. Похоже, у Малербо были пальцы как у шимпанзе, если он мог так резво перебирать аккорды. Они сменяются с дикой скоростью. Я начинаю играть, и меня завораживает, как звучит музыка восемнадцатого века на инструменте своего времени.
Но я не успеваю сыграть и половины первой страницы, когда отец говорит:
— Прекрати, пожалуйста. Мне надо работать.
— Мне тоже, — огрызаюсь я.
Он оборачивается.
— Тебе надо работать над проектом, а не играть на гитаре.
— Это и есть мой проект, — возражаю я. Точнее, это было бы моим проектом, если бы я всерьез намеревалась его завершить.
Он недоверчиво щурится.
— Неужели? И какова основная идея?
— Что без Амадея Малербо не было бы группы «Радиохэд», — объясняю я, надеясь, что это исчерпает все вопросы. Но увы.
— Почему именно Малербо? Что в нем особенного?
Такое впечатление, что ему в самом деле интересно. Это что-то новое.
— Он любил нарушать правила, — говорю я. — Он отказывался писать ровненькие гармонии. Использовал кучу минорных аккордов и диссонанс. Исследовал возможности Diabolus in Musica и…
— Возможности чего?
— Diabolus in Musica. Дьявола в музыке.
— И что это за чертовщина?
— Ха-ха, пап.
Он улыбается, понимая, что каламбур слабоват.
— А если серьезно?
— Так называли увеличенную кварту.
— Что такое увеличенная кварта?
Я медлю с ответом. Этот внезапный интерес к музыке слишком подозрителен. Он что-то затевает.
— Тритон — музыкальный интервал в три целых тона. Его используют, чтобы внести в гармонию диссонанс.
Отец непонимающе смотрит на меня. Я поясняю:
— Помнишь, когда Тони поет «Марию» в «Вестсайдской»
[26]
? Это тритон. Еще тритоны есть у Джими Хендрикса в первых тактах «Purple Haze». И в главной теме «Симпсонов»
[27]
.
— А почему это называется «дьяволом в музыке»?
— Ну, считается, что тритоны звучат нестройно, немного зловеще. Но вообще-то все дело в том, что тритоны создают гармоническое напряжение, за которым не следует разрядки. Это все равно что задать вопрос, на который невозможно ответить.
