Я качаю головой, в ужасе от мысли, что гитара может треснуть или развалиться на части, если я снова ее коснусь.
— Джи, я не могу! Она же такая хрупкая. Ее бы в реставрацию. Наверное, можно найти какого-нибудь мастера…
— Давай уже. Сыграй.
Я понимаю: он считает, что это будет терапевтично. Хочет мне помочь. Но я не умею принимать помощь.
— Не стоит, — отвечаю я. — Правда. Я же привезла свою гитару. Эта мне не нужна.
Джи сам достает гитару из футляра и протягивает мне.
— Может, ты нужна ей, — говорит он.
К такому я оказываюсь не готова. Очень непривычно — быть кому-то нужной.
— Да? Ну… хорошо, — бормочу я.
Я кладу драгоценный артефакт обратно в футляр, потом иду за своим рюкзаком и спешу назад, чувствуя себя как Горлум, завладевший Прелестью. Мне страшно, что Джи вот-вот передумает и отберет ее у меня. Но, когда я возвращаюсь, они с отцом уже опять погружены в свои бумаги. Я достаю из рюкзака запасные струны и пакет с разной гитарной мелочовкой — средства для смазки и очистки, вертушку для струн, воск, салфетки для полировки. И принимаюсь за дело. Колки заедает. Порожки все черные. Передняя дека потускнела.
Лили приносит еще бутылку вина и вновь удаляется на кухню. Час спустя, когда она входит с тарелками и приборами, гитара отполирована и с новыми струнами. Едва закончив с настройкой, я слышу:
— Ну что, теперь сыграешь нам?
Я смотрю на Джи, все еще колеблясь.
— Она выдержала Революцию, выдержит и тебя, — говорит он.
Я не знаю, с чего начать. Играть на таком инструменте — это как встречаться с мальчиком, который так хорош, что хочется целовать его сразу всего целиком. Я набираю в легкие воздуха — и начинаю «Come As You Are»
[25]
. Потом вспоминаю Рамо. Потом Баха. Потом пару мелодий Гомеса. Наконец прерываюсь, потому что вся взмокла. Аплодисменты застают меня врасплох. Я напрочь забыла обо всем. Забыла, что кто-то слушает. Забыла себя.
— Браво! — кричит Лили.
— Еще, еще! — Джи восторженно хлопает в ладоши.
Отец тоже хлопает. Неестественно широко разводя руки. Словно кто-то его заставляет. Я убираю гитару в футляр и тоже сажусь за стол.
— У тебя сказочный талант, — говорит Лили. — Куда будешь поступать?
— Ну… в принципе, я подумываю о Джулиарде или о Манхэттенской школе.
Джи отмахивается.
— Бросай ты свой Нью-Йорк! Переезжай в Париж. Учись здесь в консерватории.
Я смотрю на отца, который разглядывает свой бокал.
— Да, это мысль, — произношу я. — Я пока еще ничего не решила.
Лили подливает всем вина.
— Гийом, я несу курицу. Убери со стола, пожалуйста, — она кивает на бумаги и какие-то фотографии.
— Я помогу! — Начинаю складывать все в стопку, но один из снимков приковывает мое внимание. Старинный хрустальный сосуд в форме яйца, с эмблемой: витиеватый инициал «L» на фоне солнечного диска. В сосуде что-то лежит. Что-то маленькое и темное. Я смотрю и не могу оторваться.
— Что это? — спрашиваю я.
Джи кидает взгляд на фотографию и улыбается.
— Внушает трепет, правда? Нечасто приходится видеть сердце короля.
12
Да нет, я ослышалась. Не может быть.
Как — сердце короля? У королей большие, могучие сердца. Иначе как бы они воевали и вершили историю? А это сердце совсем маленькое. Маленькое и грустное.
— Мы не знаем этого наверняка, Джи, — произносит отец. — Если б знали, меня бы здесь не было. Его строение говорит о том, что это человеческое сердце. А размер — о том, что оно принадлежало ребенку. Больше мы не знаем ничего.
— Не просто ребенку, — замечает Джи. — Это сердце Луи-Шарля, сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Потерянного короля Франции.
— По твоему мнению, — поправляет его отец.
— Я костьми чую, что так оно и есть, — говорит Джи.
— Твои кости ничего не решают. А вот кости его матери могли бы помочь, если бы нам удалось их раздобыть.
— Если? — переспрашиваю я. — Значит, их не нашли?
— Нет. После казни тело Марии-Антуанетты бросили в общую могилу. Одна служанка потом заявила, что ей удалось сберечь берцовые кости ее величества. Они до сих пор хранятся в Сен-Дени, но… — Джи пожимает плечами. — Кто знает, чьи они на самом деле.
— Что же вы собираетесь делать?
— Несколько лет назад проводился анализ локона Марии-Антуанетты, который был отрезан у нее перед смертью и сохранен. Результаты получились довольно чистые, так что мы можем на них опираться.
— Гийом, у Льюиса пустой бокал. Подлей ему вина, — просит Лили, ставя на стол корзинку с хлебом.
Джи наливает себе и отцу. Он предлагает вина и мне, но я качаю головой.
— А почему оно там? — спрашиваю я, все еще разглядывая фотографию. — То есть как сердце попало в этот сосуд?
Джи смотрит на отца.
— Ты ей ничего не рассказывал?
— Она только что узнала самое основное. Факты, в которых мы уверены.
— Что это просто человеческое сердце?
— Да.
— Льюис, Льюис, Льюис, — вздыхает Джи. — Садись сюда, Анди. — Он пододвигает мне стул. — Это удивительная история. Сейчас я тебе ее поведаю.
— Джи, вряд ли Анди будет интересно… — начинает отец.
— Мне интересно, — перебиваю я, злясь, что он вмешивается.
Отец кривится, но кивает.
— Ладно, — говорит он. — Только никаких сказок, Джи. Придерживайся фактов. Домыслы не имеют значения.
Джи откидывается на стуле.
— По-твоему, вся моя работа, а заодно труды Олара, Лефевра, Шама, Карлейля и бесчисленных других историков — это все сказки? А современные находки? Письменные свидетельства, тюремные записи? Это — домыслы?
Отец забирает у меня стопку фотографий и отодвигает их на дальний конец стола.
— Человеческое сердце состоит не из сказок, — отрезает он.
— Именно из сказок! — возражает Джи.
— Сердце состоит из белков, которые получаются из аминокислот и управляются электрическими импульсами.
Джи хмыкает.
— Возьмем твою обворожительную подружку, Минну. Ты любишь ее всем сердцем или каким-то непонятным набором аминокислот?
Отец краснеет и начинает беситься. Потому что его обворожительной и, к слову, беременной подружке — всего двадцать пять лет.
— В аминокислотах нет ничего непонятного, — говорит он раздраженно. — А любовь, как бы нам ни хотелось ее идеализировать и воспевать, — всего лишь результат протекающих в организме химических реакций, равно как и остальные эмоции.
