У рабочих серые лица. Здесь, у нас, не принято лезть без очереди. Этот порядок завел Фридрих. Я пристраиваюсь в хвост.
«Пожалуйста, без мяса. – Тетка, стоящая на раздаче, зачерпывает липкие макароны. – Нет-нет! Пюре».
Женщины-швеи, на ходу перебрасываясь короткими фразами, несут заставленные подносы. Раньше рабочих не кормили бесплатно. На языке соек это можно назвать завоеванием капитализма. Над столовой висит привычный гул.
Рабочие едят с аппетитом. Вздохнув, я подвигаю к себе тарелку. Черпаю полной ложкой: пюре как пюре. Вкусное. Ем, стараясь не смотреть на подливу: коричневатая жижа растеклась до краев.
Тапочки. Толстые чулки. У щиколоток они сбились в гармошку... Женщина-швея, сидящая за соседним столиком, вынимает пластмассовую банку. Осторожно зачерпывая, сгребает остатки еды. Сначала гарнир, потом – сайгачье мясо. Целый нетронутый кусок. Плотно завинчивает крышку. Оглядывается. Я не успеваю отвести глаз. Теперь уже поздно. В ее глазах стыд и тоска.
Я отворачиваюсь к окну. На Парнас спускается марево, стоит, собираясь клочьями: не свет – не тьма. Там, в Европе, которую украл Юпитер, для этого часа придумали особое название: между собакой и волком...
Она не делает ничего плохого: в конце концов, это ее порция. Дома остались дети. Своей порцией она вольна распоряжаться как хочет. Почему она так смотрит: будто я – враг? Боится, что кому-нибудь расскажу?
Я улыбаюсь приветливо. Женщина опускает голову, вытирает руки о рабочий халат. Как будто накладывала не ложкой, а пальцами. Как будто пальцы измазаны картофельным пюре, политым коричневатой жижей.
Я встаю и бегу, не оборачиваясь. Как трус с поля боя...
На самом деле я просто иду. Постукиваю коваными каблуками. Я уверена: женщина-швея смотрит вслед. Так сложилось... А-ля гер ком а-ля гер. Мы находимся по разные стороны. Не то жизни, не то баррикад...
Я тоже выматываюсь до смерти. День-ночь-деньночь. Сейчас она спустится к развозке. Приедет домой, вынет из сумки пластмассовую баночку... Это сейчас она стыдится, но очень скоро возненавидит. Всех. И меня.
На столе верещит телефон.
В трубке голос Фридриха: «Татьяна Андреевна. Зайдите».
Мысль о женщине уходит. Мне не в чем себя винить.
«Остановишь производство, подвешу за яйца! – В кабинете Фридриха полно людей. Производственное совещание по итогам недели. Присутствуют все начальники отделов. – Ты понял меня, ублюдок?!»
Начальник цеха кивает головой. Можно подумать, от него что-то зависит. Его дело доложить по начальству: у нас кончается поролон.
Фридрих выходит из-за стола. «Извините, – ко мне он обращается человеческим голосом, – но по-другому не понимают. Дождитесь, пока я освобожусь. Потом зайдите. Через час. Нет, – он бросает взгляд на часы, – попозже. Часа через полтора».
Закрывая за собой дверь, я заметила бригадиршу закройщиц. Она сидела поодаль, закинув ногу на ногу. Обычно Фридрих не приглашает бригадиров. С ними он разбирается там, внизу, в цехах.
* * *
Его дверь распахнута. В кабинете тихо и темно.
Я шарила по стене, пытаясь нащупать выключатель.
Вызвал и уехал? Этого не может быть.
Фридрих явился через минуту. Вошел, приглаживая волосы. В глазах – торопливое смущение: «Вы уже здесь?»
На фабрике только мы и охрана. Сквозь форточку, закрытую неплотно, доносится звук отъезжающей машины. Последняя развозка уехала раньше – минут пятнадцать назад.
«Ну, и о чем вы с ним разговаривали? Вам не кажется это странным – сразу два колеса?» – Фридрих идет к окну, задергивает зеленые портьеры. Их повесили на прошлой неделе – я сама спускалась за ними вниз, в пошивочный цех. Мне позвонили снизу, сказали: ваши занавески готовы.
Женщины в синих халатах сидели по рабочим местам. В воздухе стояло привычное стрекотанье. Раскроенный флок превращался в обивки диванов и кресел. Бригадиры разводили руками – никто из них не звонил.
«Звони-или? – бригадирша закройщиц оглядела меня бесцеремонно. Тогда я увидела ее впервые: ярко-синие тени, тушь, слипшаяся комками. На ногах вульгарные сабо. – Ну, не знаю... У меня полно работы. И вообще... – Отмотала, глянула нехорошим глазом. – Будете ждать?»
Я развернулась и пошла: пусть принесет сама, когда раскроит и подрубит.
Какого черта эта баба делала здесь, на совещании?..
«Вы хотите сказать, что Кузьминский подстроил аварию? Не знаю... Как-то не верится...»
«Ладно. Что дальше?» – «Дальше... – Я опускаю филологические подробности. – Сидели в машине, разговаривали...» – «О чем?» – он достает новую пачку. Мне тоже хочется закурить. Но здесь это не принято. В кабинете курит только Фридрих.
«О том, как жили раньше. Теперь все изменилось. Не всегда в лучшую сторону». Фридрих кивает: «Вот-вот. Это точно. Не ценили благословенные времена. Однажды, – он откидывается в кресле, затягивается горьким дымом, – выиграл в казино. По тем временам – гигантская сумма: восемьдесят тысяч рублей. Прикиньте, “жигуль” стоил четыре».
Он рассказывает свою историю: дело было в Москве. В Ленинграде ставки мельче. Получил, запихал в спортивную сумку. Выходя, отметил краем глаза: два мужика. Приглядываются, ходят кругами.
«Но, знаете... – Фридрих прикуривает новую сигарету. – Никакого страха. Как вы думаете почему? А потому, – он сбивает пепел. – В те времена ни у кого не было оружия. В худшем случае забрали бы деньги. Но, – Фридрих усмехается, – я ведь мог и отбиться». – «И как же вы все-таки?..» – «На машине. Поймал задрипанного частника. Они-то решили: двину к вокзалу, пристроились в хвост. А я – прямиком до Ленинграда. Частник был счастлив – за пятьсот-то рублей».
Пятьсот рублей – столько я зарабатывала за месяц: институт плюс частные уроки. Деньги, отработанные горлом. Билет до Москвы стоил пятнадцать. Никакого раньше не было. Мы с Фридрихом жили в разных временах.
«Вы меня слушаете? Я сказал: у нас большие проблемы. Меня кинули партнеры. Этим сукам надо все и сразу. С ними мы рано или поздно разберемся. Но деньги нужны сейчас».
Надо понимать, хваленые миллионы закончились. Те, которых должно было хватить на всю оставшуюся жизнь.
Фридрих выдвигает ящик, нашаривает ключ. Идет к сейфу, распахивает металлическую створку. Там, внутри – картонная коробка. Вынимает, плюхает на стол: «Вот. Взял. Под бешеные проценты, – он излагает телеграфным стилем. – Иначе мы просто не выплывем. Другого выхода нет».
Пачки зеленых бумажек, каждая перетянута черной резинкой. «И сколько здесь?» – я спрашиваю небрежно, словно это – обыкновенное дело: коробка, полная американских денег. Фридрих берет первую попавшуюся, взвешивает на ладони.
«Договорился на три месяца. Под бешеные проценты. Но... если что-нибудь случится, они придут сюда».
