Я отворачиваюсь к окну, смотрю в черное небо. На черном бархате оно проступает золотыми буквами: УБИЛИ ИЛИ УБИЛ?
Главный вопрос моей эпохи.
– ...Все смешалось, – он водит пальцем по клеенке. – Ни нашу интеллигенцию нельзя назвать западной, ни народ – восточным. Здесь, у нас, особый инкубатор. Западный позитивизм, перенесенный на нашу почву, рождает исключительно псевдосмыслы. Из их зарослей нам никак не выбраться. Какой-то псевдозапад. Без устоев, без веры, без памяти. Без традиций, – он делает горестное лицо. – Это раньше интеллигенция была солью земли... – Его рука тянется к солонке. Машинально, лишь бы за что-нибудь ухватиться.
Я смотрю: дырочки совсем засорились. Надо вымыть и засыпать заново.
– Папа считает, что надо иметь достоинство. Взглянуть правде в глаза.
Мысль хорошая. Если бы еще знать, где она, эта глазастая правда.
– Да, – он приосанивается. – Признаться. Для начала хотя бы самим себе: мы – второсортная держава. Окраина их цивилизации. Все, что приходит с Запада, – не в коня корм, – в его голосе вспыхивают торжественные ноты. – Заладили: Европа, Европа... Это же видно невооруженным глазом: идиотизм бессмысленной радости. Плебс, встающий с колен. Не народ – новые мещане. Ты думаешь, они приспосабливаются? Ни-че-го подобного. Нынешняя жизнь и так заточена под них. Они – плоть от ее плоти. Недоросли, выхолощенные от рождения. – Из чашки, которую он отталкивает, выплескивается зеленый чай. – И это здесь, где, казалось бы, и стар и млад должны страдать больной совестью. Да что там! До дыр протирать колени, отмаливая ге-ка-том-бы нераскаянных грехов!
– Интересно знать, перед кем? Отмаливать. – Меня бесит его советский пафос.
– Да какая разница! Захотят отмолить – найдется. Хоть перед богом, хоть перед историей...
– Вчера папочка смотрел интересную передачу. По ящику, – Александра вытирает стол.
– Они полагают, что достойны счастливой жизни. Сытой и покойной. Представь, у них это называется достойной. До чего же надо дойти, чтобы так не слышать родного языка! Достойный – не значит хороший. Достойный – это значит каждому по его достоинству. По Сеньке – и шапка. Истинный Запад – личная ответственность. И за собственные, и за исторические грехи. Так, как в свое время действовали немцы... – он берется за сердце. – Денацификация... Без этого ничего не выйдет...
– Слушай, – я говорю серьезно. – Немцы немцами. Но так тоже нельзя. Кончится инфарктом. Саша, накапай отцу корвалола. Там, в холодильнике...
Она вскакивает с готовностью. Считая капли, шевелит губами.
– То, что ты предлагаешь, – я стараюсь говорить мягко, – всенародное покаяние... Не дай бог! Заставь дураков богу молиться. Тут такое начнется...
– Пусть, – он выпивает залпом, как водку. – Лучше так, чем играть в выхолощенный Запад, – морщится, трясет головой. – Тем более все эти игры – до поры. Пока хватало нефтяных денег. Всё. Игры кончились. Просрали Россию, господа! Всё – в тартарары! Я не вижу выхода. Никакой маломальской перспективы. Знаешь, почему дети от нас отгораживаются? Потому что мы отказываемся брать на себя ответственность. За свой период истории. За свое двоедушие и двоемыслие... И всетаки я чувствую: они готовы вступить в диалог. Мы, поколение отцов, должны сделать первый шаг. Если хочешь, именно в этом я вижу свою историческую миссию. Во всяком случае, – он обращается к дочери, – если надо, я готов. Готов признать: в каком-то смысле и я с ними сотрудничал. Юлил, приспосабливался...
– Ты имеешь в виду свою диссертацию?.. – Александра переспрашивает.
Я вижу: она пытается, но не может понять.
– Прекрати! Тебе не в чем каяться, – не хватало только его покаяний. – В этом отношении ты прожил абсолютно достойную жизнь. Надо еще посмотреть, чем кончится у них. Судя по тому, как они начинают... И вообще... Эти дети не имеют никакого права. Мне отмщение, и Аз воздам.
– Мне отмщение... Это... из «Войны и мира»?
Мы, родители будущего юриста, застываем истуканами. Для дочери специалиста по русской литературе это – сильный вопрос.
– Ты... шутишь? – ее отец вытирает лоб.
– Ну ладно... Ну забыла. Посмотрю в Интернете. Можно подумать, вы всё помните! И вообще, – она защищается как может. – Современный человек не может знать все. Для этого существуют справочники. Главное – понимать, откуда можно взять сведения...
Мир победителей устроен по-своему. Главное, понимать: откуда и что можно взять.
– Может... – я обращаюсь исключительно к ее отцу, – по чуть-чуть?
– Да уж... Не помешает.
– Саша, достань. Там, на дверце.
Она достает бутылку. Демонстративно ставит две рюмки. Выходит из кухни. Ничего. Я смотрю ей вслед. Пусть подумает. Пусть!
– Ну что тут скажешь... – он поднимает бутылку, как будто собирается глотнуть из горла´. – Хотя... Если бы граф Толстой узнал про наши миры и войны, вполне возможно, пересмотрел бы вопрос с эпиграфом. А вообще, конечно, смешно... Как в тридцатых. Разве что не расстреляны. Уехали, исчезли, затаились. Чудовищный культурный откат. Явились новые варвары. Вот уж не думал, что доживу. Сам стану бывшим. Буду сидеть и плакать на реках Вавилонских. Все расхищено, предано, продано...
...черной смерти мелькало крыло,
все голодной тоскою изглодано,
отчего же нам стало светло?..
Мы читаем хором. Бормочем, как попики над свежей могилой. Мы – обломки старого мира, которому Господь дал литературные скрижали.
– Я пришел к выводу: действовать надо исторически. Нельзя обращать внимание на все эти вопли. История кончилась? – он обращается к своим воображаемым оппонентам. – Отлично. Каждому воздастся по его вере. Пусть сидят в своем эстетическом курятнике. Пусть! А мы начнем сначала. Русская жизнь всегда строилась на идее этики. Этики, а не эстетики... Традиции, а не новизны.
Строилась и наконец построилась... Я пережидаю поток красноречия. У меня слипаются глаза.
– Если ты так уверен, действуй. Борись за историческую этику. Или как там ее... Этическая история? Чем не базовая идея!
– То-то и оно! Почему ты меня не слушаешь? Я говорю: в основе этики лежит преемственность. Нельзя игнорировать то, что сделано до нас. Раньше я думал: достаточно выкинуть советские цитаты. В конце концов, это просто искусственные вкрапления. Надеялся: останется плоть. Нечто верное и непреходящее, не зависящее от слома эпохи...
– Прости. Я тебя слушаю. Очень хочется курить. Схожу возьму сигареты.
– Ты говорил: верное и непреходящее, не зависящее от слома эпохи, – я открываю сигаретную пачку. Щелкаю зажигалкой. Вдыхаю дым. Дым кажется горьким. Неужели все-таки простудилась? Только этого не хватало.
