Расходились как обычно – по очереди. Это правило ввел Венька. В реальную опасность никто не верил, но хозяин – барин.
«Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но ваши книги ворованные», – молчаливая девушка, всегда сидевшая в сторонке, догнала Юлия в подворотне. К своему стыду, он не помнил ее имени. Про себя Юлий отметил голос – резкий и немного гортанный.
«С чего вы это взяли?» – он спросил нарочито мягко. «Во-первых, библиотечные штампы...»
Юлий пожал плечами: «Это ничего не доказывает. В известные времена такие книги изымались из библиотек. Как правило, с ними поступали как с ведьмами. Но мог же найтись кто-то... смелый...» – он вспомнил Машу. Сердце стукнуло. «Не мог», – гортанный голос перебил.
«Кажется, вы обвиняете меня в воровстве?» – Юлий нахмурился. «Вас я обвиняю в скупке краденого». Она еще не привела доказательств, но Юлий уже знал: правда. Это он гнал от себя, когда вступал в сговор с Марией.
«Может быть, у вас есть и доказательства?» – он спросил обреченно.
Девушка протянула карточку. Там стояло название, номер тома, выходные данные, а дальше – даты инвентаризаций. Год за годом, с перерывом в несколько лет. Последняя приходилась на тысяча девятьсот шестьдесят третий. Прочитав, Юлий поднял глаза.
Взгляд, с которым он встретился, был непреклонным: «Эту карточку я нашла в одной из ваших книг». – «Как вас зовут?» – он спросил хрипнущим голосом. «Меня зовут Ирина, – она дала полный ответ, словно говорила на иностранном языке. – Я не обвиняю. Просто хочу, чтобы вы это поняли. На всякий случай. Мало ли как обернется... – теперь она заговорила нормально, как на родном.
Но Юлий не слушал. Смотрел в глаза. В ее глазах стояло предостережение, которое относилось к книгам. Исключительно к библиотечным книгам. Если бы не веки, знакомые с детства, – контуром и припухлостью нижних век ее глаза повторяли глаза его матери. Материнским предостерегающим оком она проникала в самую глубину. Туда, где жила память о той, дворовой, девочке.
Они учились в разных школах, но после уроков играли во дворе.
Их семья занимала дворницкую жилплощадь. Дверь квартиры была прорублена под аркой, напротив домовой прачечной. Прачечной пользовались жильцы коммунальных квартир. Заранее распределив часы, женщины стирали по субботам. Грязное сносили в узлах. Чистое, сложенное в тазы, развешивали на чердаке. Дети в прачечную не допускались. Дожидаясь, пока она выйдет, Юлик заглядывал в слепые окна и видел огромные котлы. Запах мыльного варева сочился из приоткрытой двери. Он вдыхал приторные струйки.
Однажды Зина спросила: «А твоя мама стирает? – и, не дожидаясь ответа, вдруг предложила: – А хочешь, я попрошу, чтобы для вас мама растапливала по воскресеньям?»
Екатерина Абрамовна стирала в ванной. Про воскресенья Юлик не понял, но вежливо отказался.
С Зиной они были однолетками, но по сравнению с ним она была взрослой. Ее рассказы он слушал, замирая. Верил и не верил. То, о чем она говорила, не могло относиться к его родителям. Господи, он не хотел ее предавать. Но в тот день просто опоздал, не заметил времени, поздно вернулся с прогулки. Мама ужасно волновалась, когда он явился, сорвалась на крик. Кричала, чтобы никогда больше, мало ли бандитов на улице, он еще маленький...
Если бы не это, он бы, конечно, смолчал. Но тут, заложив руки за спину, Юлик ответил: не маленький, и вообще он знает такое, чего не знает она. Мать глядела удивленно. Тогда, не совладав с тем, что узнал от Зины, он сказал: «А я знаю, что делают мужчины и женщины, когда остаются в темноте».
Не обращая внимания на материнскую оторопь, Юлик рассказывал подробно, сопровождая речь жестами и словами. Мать выслушала, не перебивая. «Кто рассказал тебе эту гадость?» – «Это не гадость, это правда», – в качестве доказательства он назвал Зинино имя. На мамином лице проступила брезгливость. Предостерегающие глаза стали красноватыми, как будто смаргивали песок: «Заруби себе на носу. Это – неправда. Только кажется правдой. Никогда ты не должен больше играть с ней. Она – испорченная девочка». – «Она...» – он попытался объяснить. Мамин взгляд стал непреклонным: «Испорченная, – она повторила. – Никогда».
С дворничихой Екатерина Абрамовна поговорила тем же вечером. Через два дня, выйдя во двор, Юлик побрел под арку. Зина открыла сама. В свете арочной лампочки он разглядел заплывший глаз: «Сука! Блядь! Предатель! Убирайся к своей мамаше! Врешь ты все. Вы совсем не стираете!»
Дверь захлопнулась. Больше они никогда не играли.
3
Веня позвонил в четверг. «Тут штука такая: эпитафию твою я показал. Сказали, если пренебречь одной ошибочкой, получается: и положу тебя в эту землю. Чтото вроде... Может быть, не дословно. Годится? Твой документик у меня. Можешь забрать в любое время».
Уже думая над смыслом, Юлий промямлил благодарность.
Строчка показалась знакомой. Она действительно выглядела эпитафией. Но в остальном, если пренебречь крючковатыми буквами, надпись получалась совершенно обычной, он подобрал слово: интернациональной. Это можно было написать и по-русски. Юлий пожалел, что в спорах с мачехой не был настойчив. Задним умом винил себя за то, что взялся не с того конца. Начинать надо было с перевода – Виолетте нечем было бы крыть. Взяли бы и выбили.
«Собственно, – Юлий думал, – и теперь не поздно». Рабочим, которые изготавливают плиты, надо просто доплатить. Юлий удивился простоте решения. С технической точки зрения задачка выходила простейшей. Не надо ни скандалить, ни настаивать. Деньги – хорошая штука. Снова он думал о Маше, мучительно искал объяснения. Библиотечная карточка – не доказательство. Последняя инвентаризация – десять лет назад: книги мог вынести кто-то другой. И все-таки разговор с Ириной не давал покоя. Юлий ловил себя на том, что почти соглашается с обвинением. В глубине души он понимал: могла украсть. Но чтото тревожило, кружило в памяти, не складывалось в слова.
«Да, – он вспомнил. – Все верно. Так она и сказала: на вашем месте я защищала бы своих».
О ней он не мог думать иначе. Юлий вспомнил кладбищенскую воду – ее смелый и гордый поступок. Отцовскую больницу – когда понадобилось, приехала и все сделала. Единственная из всех – своя.
Теперь Юлий нашел в себе мужество признаться: сам-то он поступил малодушно. Не защитил от обвинений. Ирина, обвинившая Машу, не встретила должного отпора. Осознав, он решил защищать. За ночь решимость отлежалась и приняла словесные формы.
Ирина позвонила на следующее утро. Юлий не удивился звонку.
По телефону голос звучал мягче. О разговоре на набережной она сожалела: «Простите, не знаю, что на меня нашло. Если кто-то и вынес, это к лучшему. В ваши руки попало правильно. В библиотеке они погребены заживо, все равно никому не выдают». – «Ну что ж...» – он думал: зря она так, по телефону. Но обвинение было снято. За себя и за Машу Юлий прощал великодушно.
