– Да, – Маша ответила. – Летом ко мне приезжала немка. Ее семью выслали. До войны они жили в моей квартире.
Маша рассчитала правильно: Успенский молчал. За немкой, высланной из города, он признавал право на месть.
– Я хочу спросить... – Маша переждала молчание. – Вы сказали, что договорились с ними. Надо полагать, что-то они потребовали взамен?
– На их месте я потребовал бы большего. Бляди, – он сказал просто, по-человечески. – Ладно. Не телефонный разговор.
– А что, могут подслушать? – Маша скривилась презрительно. – Интересно, что новенького они узнают из того, что не узнали до сих пор?
На том конце провода Успенский издал звук, похожий на лай:
– Кафедру. Нурбек потребовал кафедру.
– И вы... согласились? – она положила руку на горло. Судорога, пережавшая связки, мешала говорить. Ясно, как будто профессор стоял рядом, Маша видела осклабившийся рот. – Но вы, вы говорили, всю жизнь...
– Говорил. И сейчас говорю: здесь надо добиться многого, чтобы в случае чего было чем пожертвовать. Не надо, – ей показалось, он видит слезы, – в моем случае жертвенность не стоит преувеличивать: эту задачу они решили бы все равно. Рано или поздно.
– Нет, – Маша сказала, – ничего бы они не решили. Против вас у них не было свидетелей.
Может, ей только показалось, но Успенский снова усмехнулся.
Положив трубку, Маша съежилась у телефона. Жертва, которую он принес, была человеческой. Никогда никакой волк не стал бы жертвовать собой. Сказал: не стоит преувеличивать, но именно этим словам Маша отказывалась верить. Волк, тотем ее племени, не мог поступать как человек.
«Нет. Не так», – она начинала заново. Профессор достиг всего, что поставил себе целью. Это стало его капиталом: удавшаяся профессиональная жизнь. Этой жизнью – советским эквивалентом денег – он заплатил Нурбеку. Мысль складывалась медленно. Подобно паутине, сплеталась из обрывков разговоров, которые вел профессор. Когда-то давно, предугадывая заранее, он выбрал именно ее. Волчьим носом унюхал в ней главное: рано или поздно она зайдет в тупик. Тогда, пожертвовав кафедрой, можно будет спасти...
«Меня? – мысль билась в паутине, теряя силы. Слабые крылья замерли. Мертвая мысль стала простой и очевидной. – Нет, не меня».
Словно дикий зверь, спасающий детеныша, он готовился принести себя в жертву и для этого использовать ее, свою ученицу, связав раз и навсегда. Наставить на путь, которым прошел сам. В конце пути, в свой черед достигнув всех поставленных целей, она должна будет – ради продолжения его науки – выбрать нового детеныша, чтобы принести себя в жертву и спасти. Этот путь он считал заменой человеческого: палачи, пришедшие к власти, пресекли его раз и навсегда.
Картины будущего щелкали черно-белыми кадрами: по ступеням, сбитым множеством ног, Маша шла вверх. По лестнице, на вершине которой сияла докторская диссертация – ее будущий основной капитал. Решение, минуту назад казавшееся трудным, стало простым.
– Слушаю, – профессор отозвался бесцветным голосом.
– То, что вы предлагаете – невозможно. На вечернем я учиться не стану – много чести.
Будь он не волком – человеком, она не нашла бы сил отказать.
– Дура, – Успенский отозвался глухо. – Захочешь исправить – будет поздно.
– Нет, – она сказала. – Не захочу.
Забытый восторг дрожал в ее груди: так она была счастлива лишь однажды – в день поступления.
Маша ушла к себе и затворила дверь.
Двор гомонил веселыми голосами. Детские шапочки, похожие на праздничные шарики, прыгали по асфальту. Скрежет железной битки долетал до верхних этажей. Терзаться нечем. Нева, выйдя из берегов, слизнула бессмысленные годы. То, что случилось, относится к чужой жизни: кафедра, Нурбек, комиссия. Пусть боятся те, кто жаждет нажить капитал. «Дура, – Маша вспомнила. – Он сказал: дура», – и усмехнулась, передернув рот.
Дворовые крики становились слышнее. Что-то, упущенное во сне, поднималось со дна. Битка, брошенная в невскую воду, расходилась кругами.
Едва смиряя пляшущие ноги, Маша шагала по комнате. Жизнь начиналась заново. То, что случилось раньше, не в счет. Родители, брат, профессор – все канули в прошлое. Маша оглядывала остаток: Юлий. В нем нет их поганого двоемыслия. Единственный, не втянутый в паучью игру.
Автобусы шли вереницей, несмотря на поздний час.
Трясясь на заднем сидении, Маша думала о том, что поделится с ним своими планами. Расскажет о немецкой девочке. Вместе они съездят на кладбище. Сходят на отцовскую могилу, а потом найдут место и зароют пепел старух. Панька и Фроська будут лежать спокойно, дожидаясь своего воскресения. А потом они соберутся и уедут. Подальше, куда-нибудь в глухую провинцию. Будут жить, дожидаясь общих внуков...
Сойдя на остановке, Маша двинулась через пустырь. В ряду пятиэтажек, выстроенных в шеренгу, его корпус был третьим. Под ногами чавкала грязь. Где-то рядом бежала асфальтовая дорожка, по которой, волоча ворованные книги, она шла в прошлый раз. Вдалеке, над зубцами точечного дома, тускло горели буквы. Их прибили с торца. Лозунг, в который они складывались, с этой стороны не читался. Для гостей, попадавших в этот район, они играли роль маяка, к которому, меся непролазную слякоть, следовало стремиться.
У парадной Маша тщательно очистила ноги – глинистые комки прилипли к подошвам. Перед дверью она помедлила: из квартиры слышались голоса. Один принадлежал Юлию. Он был усталым и негромким – увещевающим. Другой, женский, отвечал отрывисто и резко. Маша прислушалась: «Нет, не мать». Мягкий голос Екатерины Абрамовны она помнила хорошо.
Юлий, одетый не по-домашнему, вырос на пороге.
– Я... – Маша начала неловко. Мысли путались. Юлий не торопился приглашать.
Из-за его плеча глядела темноволосая девушка. Ее черты она помнила смутно. Не проронив ни слова, девушка скрылась в глубине квартиры. Маша поймала его растерянный взгляд.
Вежливость взяла верх. Он потупился и отступил.
– Я... – Маша начала снова. Странное выражение не сходило с его лица. Как будто он чувствовал себя виноватым.
– Вы разденетесь? – глаза избегали встречи.
Маша кивнула и взялась за пуговицы пальто.
Девушка сидела на диване, поджав под себя ноги. Маленькие ступни, обтянутые капроном, выбивались из-под юбки. При Машином появлении она спустила ноги и дернула диванную подушку.
– Поставлю чайник, – Юлий вышел стремительно.
Пальцы, украшенные серебром, терзали бахрому. Девушка глядела в сторону, словно гостья, явившаяся неожиданно, нарушала ее владения. Ее глаза были густо накрашены. Под нижними веками сероватым следом размазалась тушь. Как будто только что плакала.
Юлий вернулся, и темноволосая поднялась. Она вышла из комнаты решительно, словно Юлий сменил ее на посту.
