– Там, – она остановилась, – ничего интересного. Порт, стапеля...
«Чтобы понять, надо привыкнуть с детства».
Машин взгляд, летящий вперед, ловил привычные с детства очертания. Краны, тянущиеся к небу, ничего не скажут другим глазам.
Они возвращались к Дворцовой площади. Войдя в роль экскурсовода, Маша показывала то, что полагается видеть приезжим. Все дальше и дальше, описывая парадные красоты, Маша уводила ее в сторону от своей настоящей жизни.
Белая ночь, стоявшая над городом, разлилась первыми сумерками. До дома добрались, не чуя ног. Маша строила планы на завтра, гостья, уставшая за день, кивала послушно.
– В Петергоф не поедем, в воскресенье не протолкнешься. Лучше уж на неделе. Тем более папа вернется к вечеру.
– Твои родители – кто? – Марта глядела внимательно.
– Отец – инженер, мама – домохозяйка.
– Нет, – Марта провела ладонями по волосам, словно поправляла невидимый платок. – Я имею в виду... Они русские?
Маша усмехнулась и отставила чашку. Приезжая девушка спрашивала так, словно предлагала заполнить анкету. В ленинградской жизни этот вопрос друг другу не задавали. Догадывались либо спрашивали обиняком. Здесь он стоял на зыбкой болотной почве, словно город, которым любовались приезжие, на самом деле был призраком – фата-морганой.
– Нет, – Маша сделала над собой усилие. – Русская только мама. Отец – еврей.
– Ой! – Марта отозвалась испуганно. – Что же ты сразу?.. Конечно, он меня выгонит...
Маша запнулась:
– Почему?!
Девушка, сидевшая напротив, говорила как сумасшедшая.
– Если узнает, что я из немцев...
Маша слушала, не веря своим ушам: Марта, родившаяся в Казахстане, возлагала на себя немецкую вину.
– Ты-то тут при чем?! Ты, что ли, убивала? Расстреливала лично?
Марта опустила глаза.
И все-таки весь следующий день Маша провела в тревожном ожидании. В своем отце она была уверена, но чтото, таившееся под Мартиными словами, не позволяло выбросить из головы сумасшедший ночной разговор. Днем, ведя экскурсию по Эрмитажу, она сохраняла спокойствие.
Домой они вернулись часам к семи. Отец должен был вернуться с минуты на минуту.
– Знаешь, посиди там, в комнате. Я сама его встречу и поговорю.
Марта скрылась безропотно.
Отец вернулся усталый. Воскресные электрички всегда переполнены, пришлось всю дорогу стоять. Снимая пиджак, он жаловался привычно.
– Как наши? – Маша спросила, оттягивая время.
Забыв про усталость, он заговорил о Татке. Ее дачные истории были неисчерпаемыми.
– У нас гостья, – решившись, Маша прервала.
– Кто? – отец обернулся удивленно.
Подбирая слова, Маша рассказывала по порядку. Он слушал, она глядела внимательно. Тревога коснулась его единственный раз, когда, словно бы мельком, Маша упомянула о том, что Марта – из ссыльных.
Однако он сдержался. Выслушав до конца, развел руками:
– Конечно, пусть. О чем тут говорить – у нее же здесь никого...
По утрам отец вставал первым. Двигался на цыпочках, стараясь не разбудить. В половине девятого уходил на работу. Маша поднималась следом. Чайник заводил свою вечную песню. Она стучалась в Панькину дверь. Марта появлялась немедленно, словно стояла под дверью, дожидаясь стука. В первый день Маша не обратила внимания, во второй – удивилась. Утром третьего дня она постучала и заглянула нарочно: Марта, совсем одетая, сидела за Панькиным столом.
– Что ж ты! Оделась, а не выходишь?
Марта прошла в ванную, не подняв головы.
В четверг сходили в Казанский собор. Средневековые пытки, представленные в экспозиции, произвели на Марту тягостное впечатление. На улице она попросилась посидеть. Они устроились в сквере у фонтана, и в солнечном свете Мартино лицо показалось болезненно бледным.
– Пустяки, голова закружилась, – Марта ответила на заботливый взгляд.
– Да вранье это все, – Маша попыталась успокоить. – Понаделали кукол и пугают людей. Слушай, – она обрадовалась. – А давай я покажу тебе мой институт. Тут совсем рядом.
По набережной они дошли до студенческого входа. Зайти вовнутрь Марта отказалась наотрез:
– Ой, что ты! Там профессора, преподаватели...
Маша не стала уговаривать. Попадись кто-нибудь из девчонок, придется объяснять. Врать не хотелось, говорить правду – тем более.
По переулку они обошли здание и полюбовались парадной колоннадой.
– «Финансово-экономический институт», – шевеля губами, Марта прочла надпись, выбитую на мраморной доске.
Вечером, когда Маша накрывала к общему чаю, гостья являлась и пристраивалась на краешек стула. Пытаясь поддержать разговор, отец интересовался: где были, что видели? На вопросы Марта отвечала односложно. Допив чай, уходила к себе.
Отец пожимал плечами: от вечера к вечеру его радушие иссякало.
– Не понимаю, вроде бы хорошая девочка, скромная... Но больно уж... – он подбирал слово.
– Нелюдимая? – Маша подсказала.
– Не знаю, как и сказать... Молчит, как призрак.
– Представь, вообразила, что она перед тобой виновата.
Отец глядел ошарашенно.
– Ну, что она – немка, а ты – еврей.
Маша улыбнулась, ожидая ответной отцовской улыбки.
– Понятно, – он кивнул совершенно серьезно.
– Что – понятно? Это же бред. При чем здесь Марта?
– Бред, – он соглашался покорно. – Но знаешь... – отец сидел, сутуля плечи. – Если бы евреи уничтожили столько немцев, я бы тоже, пожалуй... как она...
– Ты сам-то понимаешь? Я думала, это она – сумасшедшая. Их семья жила здесь. Здесь. А потом их всех сослали. Между прочим, русские. А евреи не возражали. Это она должна ненавидеть. Всех. А она, между прочим...
– Не знаю... Ну почему – русские?.. – отец поморщился. На евреев он вообще не отозвался, как будто его соплеменники имели право не возражать.
– Помнишь, – Маша отвернулась к стеллажу, – ты рассказывал. Пуля. Во время войны, когда ты курил у форточки... Ты говорил: радовался, потому что искупил кровью... – она помедлила, – за то, что еврей...
– Мария, ты говоришь глупости, – отец возражал яростно. – При чем тут – искупил кровью? Я воевал. По-твоему, я должен был что-то искупать?!
Маша думала: «Не по-моему, а по-твоему...»
– Ее семью выслали. Сломали жизнь. По сравнению с твоей пулей... Ты же говорил, евреев тоже собирались... Готовили вагоны.
– Замолчи, – он прервал ледяным голосом.
