Снова пришла мысль о больничном полтиннике. Тетка, сидевшая в справочном окошке, не могла перепутать. Кроме них, в вестибюле никого не было: уж в этом Юлий был уверен. Вспоминая голый больничный вестибюль, он убеждал себя в том, что никогда, даже в самых стесненных обстоятельствах, не позволил бы себе ничего подобного. В то же время он понимал: здесь что-то другое, и он не имеет права судить. «Но главное...» – Юлий пытался сформулировать. За ее поступками стояла какая-то правда. Правда, которой не хватало ему самому.
Мысленно перебирая друзей и знакомых, к кому можно было бы обратиться за деньгами, он думал о том, что эта девушка умеет действовать – достигать поставленной цели. «Победителей не судят».
В соседней комнате бормотал телевизор. Уходя на работу, мама забыла выключить. Он заглянул и поморщился. Лицо, вещавшее с экрана, вызвало привычную гадливость: эти транслировали свою вечную убогую ложь. Корреспондент, выпущенный на Запад, отрабатывал по полной.
«Но главное...» – он вырубил их программу.
Главное заключалось в том, что при всей чудовищности поступков, которые она себе позволяла (Юлий догадывался, что не с ним одним она неразборчива в средствах), эта девушка знала правильные слова.
Ее словам не хватало тонкости, отшлифованной образованием. Их можно было назвать прямыми и грубыми. Больше того, в каком-то смысле ее словесная правота шла вразрез с его собственным пониманием жизни: все, на чем он стоял, вырастало из культурной почвы – этого тонкого, почти размытого слоя. Машу нельзя было назвать чуждой культуре. Этот слой в ее сознании определенно присутствовал, но его заглушали другие пласты. Живые и сильные, к которым сам он не мог пробиться.
Юлий вспомнил детскую сказку о вершках и корешках.
Да, он говорил себе, его понимание жизни, основанное на культурной преемственности, имеет сильные корни, но слабую ботву. Таковы и слова, которыми он отвечает на ложь окружающей жизни. А ее слова обладают смелостью и силой. Это не смелость мысли. Но именно такой, не столько разборчивой, сколько действенной смелости Юлий тщетно искал в самом себе.
Смутно он догадывался, что помехой на этом пути встает череда его предков. Их непреклонные глаза, глядевшие с фотографий. Прадед, дед... Конечно, их тоже затронула ассимиляция: что-то они утратили, что-то приобрели. Но главное все равно осталось: моральный закон, которого они придерживались, уходил в глубину прошлого на долгие века.
«Мы – другие», – усмехнувшись, он вспомнил бородатого, назвавшего советских евреев полукровками. Юлию вдруг показалось, что в этих словах есть определенный смысл.
В сравнении с его собственными Машины семейные обстоятельства были совершенно иными. В конце концов, она – действительно полукровка, не в переносном, а в самом прямом смысле. Родилась в смешанном браке. В ее крови сошлись две национальных судьбы – два закона, вытекающие один из другого и этим соединенные накрепко. В то же время они противоречили один другому, казались несовместимыми. Но именно в этом противоречии Юлий видел источник ее неодолимо притягательной решимости.
Сложив диван, Юлий отправился на кухню. На маминой кухне цвели красные цветы: дощечки, занавески, прихватки. Свое женское пространство Екатерина Абрамовна украшала в псевдорусском духе.
Карауля кофе, норовивший залить плиту, он снова думал о новом еврействе – мечте, не облекаемой ни в какие слова.
«Русско-еврейский Серебряный век...»
Теперь он чувствовал, что ухватил какую-то нить. Похоже, на этом пути можно многого достигнуть. Если перенять Машину смелость, соединив со смелостью собственной мысли.
«Опасности и подвох... Этого нельзя не учитывать...» – размешивая сахар, он снова думал о том, что в ее крови соединились две традиции, которые нельзя назвать равноценными: еврейская уходит в глубь веков, русская коренится в более позднем времени. Из этой преемственности, в основе которой лежит сложное взаимовлияние, может родиться как новое знание, так и неоязыческий пустоцвет.
«Пустоцвет... Вряд ли здесь можно найти окончательное решение».
И все-таки хотелось попытаться: жалко было бросать этот едва нащупанный, ускользающий узел. С историософской точки зрения он виделся многообещающим.
«Новое еврейство... Новое знание...»
Если прорыв случится при его жизни, это означает, что всем ныне живущим довелось оказаться на новом осевом рубеже. В истории уже случалось подобное. На этот раз он думал не о Серебряном веке, а о том, что случилось без малого две тысячи лет назад: древнее иудейство выпустило мощный христианский росток. Этот росток определил течение будущих тысячелетий.
Сделав первый глоток, отдавшийся кофейной горечью, он подумал о том, что сам-то он – человек светской культуры. Слова об этническом еврействе, коими он определял Машиных родственников, в значительной мере относятся и к нему. Всё, с чем традиция антисемитизма связывает понятие еврей, – вера, язык, круговая порука и прочее – лично к нему не имеет ни малейшего отношения. Положа руку на сердце, он не чувствует никакой особенной связи с евреями – своими современниками. У него другой образ мысли. Если прибегнуть к историкофилософским аналогиям, скорее его можно назвать римлянином, скептически взирающим на вещи.
Римлянином, живущим на сломе эпох.
С исторической точки зрения эта позиция – тупик, куда рано или поздно заходит любая империя. Не только в том смысле, что ее ожидает распад. Об этом Юлий не думал. Его занимал другой вопрос: образованность, свойственная римлянам. Для принятия нового знания она, пожалуй, отягчающее обстоятельство. Ум, пронизанный скептицизмом, не способен верить.
«Чтобы вернуться к истокам, необходим приток новой крови», – вернувшись в комнату, Юлий записал на обороте тетради.
Мысль, сделав круг, возвращалась к исходной точке: к девушке, о которой он думал.
Теперь Юлий был убежден, что воспоминание о Маше не оставляет его именно по этой причине: крона генеалогического древа, две верхних ветви которого сошлись в этой девушке, и была той точкой, к которой вновь и вновь устремлялись его мысли.
Две крови. Для Юлия это стало новым плацдармом. Его мысли оживились, словно в позиционном сражении он неожиданно получил подкрепление, позволявшее выбраться из окопа, пусть и на зыбкий, песчаный вал.
«Как же она сказала?.. На вашем месте я защищала бы своих... Там, на кладбище, она встала на защиту еврея-покойника. Тем самым, – он думал, – доказав свою причастность к еврейству...»
Языческая подоплека больше не казалась Юлию столь уж опасной. В конце концов, к ней следовало относиться как к исторической реальности. «СССР, – он повторял, – языческая страна».
В этом нет, как он думал, ничего невиданного: новое знание, выбродившееся в недрах еврейской крови, разошлось по миру, влившись именно в языческие мехи. Других на просторах той, древней Ойкумены, собственно говоря, и не существовало. Но была решимость язычников во что бы то ни стало приобщиться к новой истине.
