Маша усмехнулась: «А вы – как советские дураки».
– Нет, ты послушай, послушай! Есть же книги, прекрасные книги. Они – о человечности... Ты же читала. Вся русская литература... – он замолчал.
– Это – в другой жизни, где клятва Гиппократа, – она ответила и поднялась. – Ладно. Как я понимаю, наверняка ничего не известно. Сейчас, – Маша обращалась к матери, – ты, надо полагать, отправишься в больницу, чтобы узнать про Паньку. Во-первых, желаю приятных вестей, а во-вторых, не забудь пригласить на поминки. Этого праздника я ни за что не пропущу.
Добравшись до постели, Маша легла и отвернулась. Тихие голоса шуршали за дверью.
«Она не знает... Не знает, что говорит, она – добрая девочка», – мамин голос вставал на защиту. «Она – чудовище, неужели ты не видишь?» – отец отвечал сокрушенно.
Закрыв глаза, она думала о том, что объяснять некому и нечего. Эти все равно не поймут.
Все свернулось мертвой петлей, которую не разорвать.
Мать, втайне мечтавшая о Панькиной смерти, потому что только так можно получить отдельную квартиру.
Панька, ненавидевшая их всех.
Врач, погрузивший ее на носилки...
Маша попыталась представить: вот Панька выжила и осталась инвалидом. Если отправят в приют, комната останется за ней. Под присмотром государства проживет еще сто лет...
«В государственном смысле...» – что-то важное пыталось сложиться в голове, Маша силилась понять. Руку снова дергало. Она подула на бинт, унимая боль. Все, что казалось необъяснимым, принимало вид теоремы. Теорему требовалось доказать.
Коммунальная квартира.
Это условие было необходимым и достаточным.
Еврей, дослужившийся до главного инженера, для своей семьи не может потребовать отдельной.
Врач, давший советскую клятву, по которой имеет право не остаться.
«Здесь – главное звено. Решение о Панькиной жизни врач переложил на родителей. Поставил их перед выбором: жить или умереть. Все продумано так, чтобы родители остались виноватыми. Паук, придумавший советскую клятву, действует наверняка: получив квартиру ценой Панькиной смерти, мать всегда будет помнить, что виновата...»
Боль, пронзавшая ладонь, поднималась по лучевой кости.
Маша поднялась и вышла в родительскую комнату. Они сидели у стола. Собрав силы, она улыбнулась:
– Простите. Просто трудная ночь. Почти не спала. Давайте так: я сама поеду в больницу и разузнаю про бабу Паню, поговорю с врачами. Может, еще жива...
Она боялась, что мать откажется, но та встрепенулась и закивала благодарно:
– Они сказали, больница на Софьи Перовской.
Маша кивнула и вышла в коридор.
Техническая задача, сложившаяся в голове, имела множество неизвестных. Во-первых, деньги. Она вспомнила Виолеттины бумажки, которые та доставала из лифчика. Виолетта – взрослая. Ей виднее. Травоядное тоже говорило про деньги... Она подумала: долг платежом красен, – и набрала тети-Цилин номер. Ленька, поднявший трубку, продиктовал телефон.
Юлий откликнулся испуганно. Маша попросила о встрече: «У Дома книги. Я очень прошу вас – прямо сейчас. Дело очень срочное». – «Конечно, конечно», – он ответил торопливо. «Пожалуйста, возьмите с собой деньги. Побольше. Рублей пятьдесят».
До назначенного времени оставалось минут двадцать. «Сходить на разведку».
Дойдя до поперечной улицы, Маша вошла в вестибюль. Оглядевшись, нашла справочное окошко.
– Прасковья Кропотова.
Тетка, сидевшая в окошке, полистала журнал.
– Кропотова? Умерла, – буркнула и прикрыла створку.
Маша закусила губу.
– Господи, как же так... Это моя бабушка. Бабушка Паня. Ночью увезли. Мама так плачет... Скажите, я могу поговорить с врачом?
– Сходи в отделение, – тетка, дежурившая в соседнем окне, поглядела сочувственно. – Если с ночной не сменились.
– Спасибо вам, спасибо, сейчас, только брата встречу, – улыбаясь жалобно, Маша пятилась к дверям.
– Ночью, когда я была в больнице, заболела соседка, старушка. В детстве она за мной присматривала, когда родители уходили на работу. Мама вызвала неотложку, увезли сюда, в эту больницу, – они шли по набережной канала, и Маша рассказывала вдохновенно. – Если бы я была дома, конечно, я сообразила бы поехать, мало ли, поговорить с врачами... Вы же знаете, как у нас относятся к старикам...
Юлий кивал, понимая.
– Конечно, я могла попросить у родителей, но разве им объяснишь... Привыкли, что все бесплатно, – она усмехнулась.
Юлий слушал сочувственно.
– Я уже заходила, спрашивала. Сказали: состояние средней тяжести. Разрешили подняться в отделение.
Они свернули. Больничный козырек, занесенный снегом, был уже в двух шагах. Юлий достал кошелек.
– Спасибо. Не знаю когда, но я отдам. Обязательно, – Маша спрятала в сумочку. – Подождите в вестибюле.
Кивнув регистратурной тетке, Маша побежала наверх.
Доктор, дежуривший ночью, успел смениться. Молоденькая сестра, заступившая в утреннюю смену, выслушала и посоветовала обратиться к Андрею Владимировичу: «Обход закончился. Посмотрите там, в ординаторской».
Врач отнесся внимательно. Полистав ночные записи, он объяснил, что случай был тяжелым. Собственно, бабушка умерла в дороге, так что в отделение не поступала – в приемном покое освидетельствовали и отправили в морг.
– Скажите, – Маша подсела к столу, – если бы ее не повезли, оставили дома, может быть, бабушка... – она отвела глаза.
Доктор понял.
– Ну кто же знает... Возможно. В машине – тряска. Если бы капельницу, дома... – он развел руками.
Боль, саднившая ладонь, становилась невыносимой. Настоящие слезы подступали к глазам.
– Понимаете, моя мама – сердечница. Доктор, который приехал с неотложкой, сказал: нужен стационар. Мама, конечно, согласилась, но теперь вы говорите, что доктор допустил ошибку...
– Но я же... – его глаза сверкнули испугом. – Так я не говорил. Я сказал: возможно. Но скорее всего...
Маша смотрела внимательно: они оба давали клятву советского врача. И этот, и тот, приехавший с неотложкой.
– Конечно! – она вытерла слезы. – Я все понимаю. Но мама... Очень больное сердце. Она станет винить себя. И вообще, обязательно придет. Чтобы все как следует выяснить. Поймите, бабушку Паню не вернешь, но мама... – всхлипнув, Маша замолчала.
– Но что я могу?.. Попытайтесь объяснить, успокоить.
Маша видела: он хочет помочь. Но в то же время думает и о своем. О том, что коллега с неотложки действительно мог ошибиться. Или не ошибиться: больная – глубокая старуха...
