Он лежал, неловко вывернув голову. Выпуклые веки, закрашенные темным, вздрагивали едва заметно. Щеки, покрытые жесткой щетиной, впали, скулы обострились. Маша отвела глаза. Эти, делавшие из нее жандарма, ловили не на словах. Мать предупреждала об этом: перед смертью дядя Наум стал похож на отца.
Вглядываясь в черты лежавшего без памяти, Маша видела сходство, определяемое кровью. Отцовскими были веки, овал лица, выпуклый лоб, стянутый морщинами. На этом сходстве они ловили ее непрестанно, потому что не было ее сил предать отца. Отец, которого положили бы в водяную могилу, отец, которому врачи отказали бы в помощи, – вот за кого она стояла, содрогаясь от ненависти и скверны. В этой стране, где отец смирился с унижением, она вставала на его место – лицом к лицу с паучьим воинством.
Вони больше не было. С легкостью, потому что теперь – за своих, Маша встала и обернулась.
Дверь была приоткрыта. Она не расслышала шороха и не заметила, когда он, подкравшись неслышно, вырос в дверной щели. Глаза, привыкшие к наглому свету ординаторской, видели силуэт, но не различали лица.
– Все в порядке? – он спросил бараньим голосом, потому что обращался к Виолетте, не смеющей ему отказать. Боясь выдать себя, Маша кивнула.
– Хотите, можете здесь прилечь... – он указал на заправленную постель. – А хотите, можете посидеть там, у меня... Не беспокойтесь, укол сильный, ваш муж проснется не скоро. Еще насидитесь.
Если бы не тьма, доктор разглядел бы ее усмешку. Оглянувшись на отца, лежавшего навзничь, Маша откликнулась тихим Виолеттиным шепотом:
– Сейчас. Я сейчас.
Мимо поста, прикрытого старой газетой, мимо туалета, пахнущего хлорными ведрами, она шла, ступая неслышно. Все было тихо. Больные спали. Доктора, дежурившие днем, разошлись по домам. Маша оглядывалась, не зная, что предпринять. Теперь она была уверена: Виолетта сказала правду.
Напротив – через холл, заставленный пластиковыми столами, – виднелась дверь с надписью «Процедурная». Маша подошла и распахнула рывком. Круглые металлические коробки стояли на полках. Одни были распахнуты, другие – задраены наглухо. В таких коробках кипятят врачебный инструмент: все эти шприцы, иголки, скальпели... Скальпели. Она стояла, обдумывая: «Если что, никто не поможет. Все-таки лучше, чем с пустыми руками... Господи, да что может случиться...»
Маша подошла к коробке и, пошарив, сунула скальпель в карман.
Ординаторская не подавала признаков жизни: ни голосов, ни звона посуды. «Может, и наврала, – сомнения подступали с новой силой. – А если нет?» – она не позволила сбить себя с толку.
При свете настольной лампы молодой доктор выглядел усталым. Подперев лоб, он писал быстро и сосредоточенно. «Тоже мне, – она подумала, – доктор Менгеле...»
– Заходите, пожалуйста, я... – не поднимая головы, он кивнул.
Из темноты больничного коридора Маша выступила на свет.
– Я... я подумал... Вы, собственно, кто?..
– Ожидали другую? – Маша улыбнулась.
– Что-нибудь случилось? – пропустив мимо ушей неподобающий вопрос, доктор осведомился деловито.
– Я... Мне надо спросить.
– Да? – он отложил ручку.
– Наши врачи дают клятву Гиппократа? – скальпель, зажатый в пальцах, становился горячим.
– А как же, – он ответил строгим голосом. – Клятву советского врача. А что, собственно?..
– И какая разница? – ослабив захват, она шевельнула пальцами.
– Слова... немного другие... точно не помню... – доктор потер лоб. – Вы чья родственница? – теряя терпение, он поднимался из-за стола. – Прошу вас, пожалуйста, идите в палату. Мне надо проверить больных.
– Я пришла, – она подбирала вежливые слова, – попросить вас... Дело в том, что там, в реанимации... Очень тяжелый больной.
– Плохо? Как фамилия? – доктор спрашивал нетерпеливо.
– Нет, не плохо... Понимаете, так получилось, фамилии я не знаю...
– Девушка, послушайте, – он встал и задвинул стул. – Не морочьте мне голову. Трудный день, я очень устал...
Его рука лежала на спинке стула. На безымянном пальце вздрагивал золотой ободок. Маша смотрела, не отводя глаз. Скверные слова подступали к горлу, рвались из гортани. Отец, оставленный в палате, умирал беззащитно.
Красная ярость, хлынув в голову, слепила меркнущие глаза.
– Сидеть! – она приказала и сглотнула скверну. Лезвие скальпеля поймало золотой отсвет.
– У меня нет... Ничего нет... Все лекарства у старшей... – он пятился, взмахивая рукой. – У старшей сестры, в шкафчике...
– Разве я спрашивала про лекарства? – Маша произнесла едва слышно.
– Это безумие, сюда придут. Сейчас. Врач... и дежурная сестра.
– Они не придут.
Скосив глаза, он смотрел завороженно. Маша поймала взгляд и усмехнулась:
– Странно. Человек, давший клятву советского врача, так боится смерти...
– При чем здесь?..
Ярость, залившая голову, вспыхнула черными искрами.
– Да, – она перебила ломким голосом, – так и есть. Я это читала: врачи, фашисты в концлагере – они тоже боялись. Вы... меня не поняли? Я сказала – сидеть.
Пальцы, сведенные страхом, ходили крупной дрожью:
– Но я... При чем здесь?.. – он опустился на стул.
– Вы забыли предупредить меня, что сейчас станете кричать, – Маша подошла вплотную.
Остановившимися глазами он смотрел на ее руку, держащую инструмент. Вспухшие губы шевелились беззвучно. Металл коснулся его шеи.
– Там, в вашей реанимации, лежит человек, – Маша начала тихо, но он расслышал. Пелена, покрывшая белки, дрогнула. – Нет, не то, – голос, которым она говорила, звучал как будто со стороны. Как будто тоже стал инструментом. – Не человек – еврей. Не о чем говорить. Одним меньше – одним больше...
Голос исчез. Словно выпал из руки. Она попыталась поднять, но связки отказывали. Под лезвием белела шея. Жила, ходившая под кожей, была нежной: сами собой пальцы сжимались – нажать. Как наяву она видела красную метку, наложенную на его кожу – единственно верный ответ пауку.
Он застонал, и Маша перевела дыхание.
– Мне плевать, – голос вернулся, – на ваших больных и их родственников. Мне плевать, как вы используете этих дур. Мне плевать на ваших крыс и пауков. Но если в этой стране все дают клятвы, слушай мою: если еврей, лежащий в твоей реанимации, по какой-то причине сдохнет, я вернусь и убью тебя. И никакой паук тебе не поможет. Клянусь своей грязной кровью. Ты веришь мне? Гляди сюда...
С наслаждением, словно взрезая паучью жилу, Маша вывернула пустую ладонь и медленно повела лезвием.
По краю разреза плоть вспухала окровавленной губкой. Капли крови, тяжело плюхаясь на пол, катились вниз. Он смотрел бессмысленными глазами, словно прислушиваясь. Звук становился частым – пляшущим.
