Могильщики возглавляли процессию. Тетя Циля, одетая в черное, медленно ступала за телегой. Две женщины вели ее под руки. Ленька, приотстав от матери, шел по обочине дорожки. Над полем, разграфленным могильными квадратами, дрожали прутья воткнутых деревьев. Серые одинаковые раковины лежали по обеим сторонам. Они обозначали изголовья гробов, закопанных в землю. Впереди, за границей последних захоронений, открывался голый участок. Процессия остановилась. Пласты земли, вывернутые наружу, лежали у огромных кротовьих нор.
Взявшись с углов, могильщики подтащили телегу. Крякнули, снимая гроб.
Маша подошла, ступая осторожно.
Кротовья нора была заполнена до краев. Вода, поднявшаяся из земли, лежала черным зеркалом.
– Ой-ой-ой! Что же это?.. – кто-то из женщин всхлипнул едва слышно, и тетя Циля заплакала громко.
– Как же так? Товарищи! Так же нельзя, – отец обращался к кладбищенским рабочим. Могильщики стояли, опершись на черенки лопат. Жалко взмахивая рукой, он убеждал их в том, что вода – дело неслыханное, конечно, низкий участок, но можно ведь как-то откачать. Он говорил, волнуясь, но сдерживал себя, и все, стоявшие на краю могилы, дожидались с надеждой. Рука отца, то и дело вздрагивая, поднималась, касаясь лба.
Молодой могильщик отошел в сторону. Стоял поодаль, недовольно поглядывая. Старший слушал, не перебивая:
– Всё? – он перехватил лопату в левую руку.
Отец кивнул. Пальцы пробежали по лбу, покрывшемуся легкой испариной.
– Значит, так, – могильная лопата вошла в землю на полштыка. – Или кладем и засыпаем, или уходим. Не нравится – ройте сами. У нас дел невпроворот.
Улыбка, осклабившая губы, тлела презрением. Он обернулся к напарнику и стер ее с лица тыльной стороной.
– Документы у тебя? – через головы родственников Маша обращалась к Иосифу.
Он шарил во внутреннем кармане. Маша взяла и сунула в сумку:
– Ждите здесь.
Печатая шаг, она двигалась к кладбищенским воротам, словно и вправду была птицей, которая может пролететь между скал.
Дверь в контору была открыта. В первом помещении, украшенном металлическими венками, дожидались посетители. Очередь вела себя тихо. Рванув на себя дверную ручку, Маша вошла.
Хозяин кабинета был одет в черную кожу. Подо лбом, выступавшим буграми, сидели тяжелые глаза. Подойдя к столу, она выложила документы. Пальцы потянулись лениво:
– Ну? – он пролистал и откинул в сторону. – Могила оформлена, печати стоят. Можете хоронить.
– Там вода. Так же нельзя. Разве можно в воду? – она повторила отцовские слова.
– Низкий участок. Могилы роют с вечера. За ночь вода подымается, – лобные бугры ходили желваками.
– Но можно же как-то откачать... – она слушала свой жалкий голос.
– Я, что ли, пойду откачивать? Не желаете в воду, везите в крематорий, – глумливая улыбка тронула его рот. Покрутив на пальце золотое кольцо, он пододвинул другие бумаги. – Всё! Разговор окончен, – тяжелый взгляд смотрел мимо, словно в комнате не было живых.
Машина рука дрогнула и коснулась лба. Пальцы, скользнув по виску, добежали до верхней губы. В ноздри ударил запах мерзлого грунта. Она узнала этот запах. Перед могильщиком, закованным в золото, ее руки пахли так же, как пальцы профессора, поднявшегося из лагерной земли.
Тошнотворная вонь отдалась в глубине под желудком, и, положив пальцы на горло, она заговорила. Кровь, ходившая под спудом, нашла выход: грязные слова, рожденные волчьей пастью, играли в звериных связках.
Могильщик слушал внимательно. Тень, похожая на радость, легла на вздутые бугры. Мертвые глаза сверкнули живым восхищением: девка, не пожелавшая хоронить в воду, говорила на правильном языке.
Он усмехнулся и подтянул к себе могильные документы:
– Участок шестнадцать. Там, блядь, сухая. Оформишь в конторе – я распоряжусь.
– Сейчас едем на поминки, – мама склонилась к ее плечу. Институтский автобус остановился на перекрестке. Водитель пережидал красный свет. – Вообще-то... поминки у них не принято, – мама шепнула едва слышно. – Ой, боюсь, папа перенервничал, выпьет лишнего, – в первый раз она разговаривала с дочерью как с равной. – Может, ты ему скажешь?
Тетя Циля, сидевшая впереди, обернулась и закивала благодарно: благодарила за сухую могилу. Маша вспомнила клетчатое платье и подумала: я отдала долг. Им, не признавшим ее сестры, она должна была одно-единственное платье, украшенное красными пуговками.
В квартире, куда они приехали, хозяйничали тети-Цилины подруги. Столы были накрыты. Тетя Циля пригласила садиться и ушла к себе.
– Циля совсем измучилась, – мама шептала над ухом.
Маша вспомнила и пробралась к отцу.
– Мама просила, чтобы ты не очень-то... – она кивнула на череду бутылок.
– Молодец. Девка-гвоздь!
Так он хвалил ее только в детстве. Теплая волна хлынула в сердце, и, справляясь с собой, Маша ответила:
– Ладно тебе. Я же понимаю. Брат.
Общий разговор не складывался. Выпив за землю, которая должна стать пухом, Маша поднялась и вышла в коридор. Из кухни несло съестным. Кухонный пар покрывал стекла беловатой испариной. Пощелкав выключателями, она приоткрыла дверь.
На деревянной доске, положенной поперек ванны, сидел мужчина лет тридцати.
– Простите, – Маша отступила.
– Прошу, прошу... Нисколько не помешали. Скорее наоборот, – веселые глаза смотрели с любопытством.
– Вы... Тоже мой брат?
Время от времени полку аргонавтов прибывало. На семейной сцене появлялись приезжие братья.
– Надеюсь, что нет. Хотя, – он продолжил безо всякой связи, – сегодня главная героиня – вы. Все только и говорят о вас и вашем подвиге, – внятный ленинградский голос, изломанный легкой манерностью, звучал иронично. – Своим беспримерным героизмом вы оттеснили в сторону покойного.
«Нет, точно не приезжий».
Вялые кисти его рук сошлись на груди. «Не волк. Этот – травоядного племени». Продолговатое лицо усугубило сходство: его тотемом был кенгуру.
– В сторону? И в какую? – Маша ответила в тон.
– Ну...
Он замешкался, и она опередила:
– Меня зовут Мария.
– Начало многообещающее, – он улыбнулся. – Увы, не могу соответствовать. Больше того, в известном смысле иду поперек: Юлий, – привстав с доски, он поклонился вежливо и церемонно.
– И кем вы мне приходитесь? – Смысл его речей оставался туманным.
– Я, – он усмехнулся, – сын Екатерины Абрамовны, ближайшей подруги тети Цили. Мать моя, урожденная Циппельбаум, позвана в ваше изысканное общество в качестве добровольной прислуги. Мне, ее отпрыску, тоже нашлось местечко, правда, не очень теплое. Использовали в качестве мерина, – он поднял губу, обнажив передние зубы.
