После тягостной сцены на речном вокзале, которую про себя я называла помрачением и старалась не вспоминать, отец Глеб заходил к нам редко – от случая к случаю, и в его отсутствие наши отношения с мужем как будто выравнивались. Мне казалось, они теплели. Однажды, под настроение, муж рассказал мне по секрету, что Никодим практикует тайные рукоположения и постриги. «Зачем?» – я изумилась. Укорив меня в недогадливости, муж объяснил, что это делается на всякий случай. Под всяким случаем имелись в виду возможные гонения на церковь, которые владыка Никодим то ли прозревал, как прозревал временную победу смерти, то ли просчитывал, анализируя, на манер астронома, какие-то подспудные общественные траектории. «Выходит, он не полагается на легальных?» – так я подумала, но не сказала, потому что вслух вспомнила о его отце, секретаре обкома: готовясь к отступлению, партия оставляла в немецком тылу будущих руководителей партизанских отрядов, до поры до времени засекреченных. «Ну, это уж ты…» – мужу аналогия не понравилась. Заканчивая разговор, я спросила о Николае: неужели он тоже? Я имела в виду: не полагается на свое окружение?.. «Не знаю», – муж ответил коротко, как будто с обидой. Я поняла: этим владыка Николай с ним не делится.
* * *
В Червоноармейске львовский поезд стоит три минуты. Мы сошли на пустую платформу. Будка, выкрашенная зеленым, обозначала вокзал. Невдалеке, под сенью припорошенных глинистой пылью тополей, стояла серая «Волга». Водитель, одетый в холщовую рубаху навыпуск, запирал переднюю дверь. Скорым шагом он взбежал на платформу и почтительно вынул чемодан из руки мужа. Процессия двинулась к машине в следующем порядке: водитель с чемоданом, муж, мгновенно ставший торжественно-высокомерным, и мы с Иосифом в хвосте, волоча по тяжелой сумке. «Ты бы хоть мне помог», – покосившись на торжественный профиль, буркнула я вполголоса, так, чтобы не расслышал провожатый. «Здесь не принято», – муж откликнулся тихо и недовольно. Иосиф подобрался сбоку и потянулся к моей сумке. «Да ладно, – я не выпустила, – осталось-то… Хорошо, хоть не всё на меня». Мы подходили к машине. Начнись все иначе, я попросилась бы вперед, но теперь протиснулась на заднее, рядышком с Иосифом. Суетливо устроившись, Иосиф спрятал кисти в рукава.
Высокие деревья, шатром укрывавшие дорогу, не спасали от духоты. Машина прыгала на выдолбинах, словно утлая лодчонка – с волны на волну. «Тут недалёко, – утирая пот со лба, водитель пообещал мужу, – минуток за сорок». Муж кивнул милостиво. Мы выруливали с главной дороги на проселочную, по сторонам которой тянулись широкие исхоженные обочины. Над ними стояла мелкая глинистая пыль. По обочинам двигались люди, сам вид которых поразил меня.
Нескончаемой чередой ползли нищие, убогие и увечные. Не замечая машины, словно мы находились в ином – непроницаемом для них – измерении, они переставляли ноги, подпорки, костыли. Ползли культяпые, похожие на послевоенных рыночных инвалидов; шли молодайки, одетые в украинские кофты – вышитые крестом по горлу и рукавам. Слепец, одетый в лохмотья, которые в иных обстоятельствах можно было назвать живописными, опирался на мальчика, подставляющего терпеливое плечо. Под деревьями, немного в стороне, сидели группы паломников – кружком над расстеленными полотенцами. Словно и вправду набранные Христа ради, перед ними лежали краюшки хлеба и ломтики сала, яблоки, помидоры, огурцы. В присутствии водителя я не решалась спросить, а лишь смотрела пристально, не в силах избавиться от мысли, что эти люди проникли сюда из прошлого: их лица разительно отличались от наших, городских. Странное чувство смещенного времени тревожило меня. Нигде, кроме этих обочин, такие паломники не встречались. Их шествие виделось мне нарушением какого-то общего советского замысла.
Не объехав колдобину, наша лодчонка нырнула вниз. Водитель ударил по тормозам, заглушая их визгом яростный моторный рык. «Вот и приехали, – он бросил досадливо, вмиг превращаясь в самого обыкновенного шофера, – надо покопаться. Можете пока пройтись».
Я вышла на обочину и, стараясь не заглядываться на вечеряющих, пошла вперед, туда, где в просвете деревьев открывался цветочный луг – душно пахнущее разнотравье. Луг начинался пологим склоном, и, сойдя, я оглянулась, ожидая увидеть дорогу, заглохшую машину и паломников, идущих мимо как ни в чем не бывало. И люди, и пыльная дорога, и наша машина – все скрылось за пригорком. Истовое стрекотанье кузнечиков глушило далекий рев. Отсюда, со дна луговой долинки, открывались высокие купы деревьев, похожие – против солнца – на раскинутые шатровые купола. Раздвигая высокую траву, перевитую цветочными оплетьями, я двигалась осторожно и медленно, как будто входила в воду. Постепенно подымаясь, луг выстилал противоположный склон.
Золотой отсвет, похожий на диск восходящего солнца, медленно вставал передо мною. Достигнув гребня, я застыла, пораженная: из-за горизонта, словно с дальнего края поля, поднимались пять золотых куполов. Они висели, не касаясь земли, будто сами собой взошли над полем, поросшим желтым кукурузным будыльем. Я пошла вперед, раздвигая сухие стебли, и с каждым моим шагом купола вставали все выше и выше. Небесного цвета купольные барабаны уже показались из-за горизонта, и, в несколько шагов добежав до проторенной тропки, я увидела Никольский собор: голубовато-белые стены, купола, крытые золотом, колокольня, вставшая на отлете – всё дрожало в жарком предвечернем мареве, как мираж посреди пустыни. Я мотнула головой, но убедившись в том, что этот собор – наяву, вдруг поняла, к чему, пробираясь по исхоженным дорогам, стремятся убогие паломники. От этой пустынной станции, от зеленой вокзальной будки – все дороги вели к куполам. На каком-то повороте – каждому, по его глазам, – они открывались, вставая над полями, очерченными ровными каемками дальних лесополос.
Когда я вернулась, водитель уже справился. Ворча на тех, кто не может сделать нормальную дорогу, – машины, и те не выдерживают, отдали бы лучше монастырю, уж владыка Иаков навел бы порядок – он пробовал мотор. Я протиснулась на заднее сиденье и закрыла глаза. Золотой отсвет дрожал в моем сердце, когда машина, покружив по деревенским улицам, выехала на главную площадь. Над ней нависала высокая глухая стена. За стеной, в зелени деревьев, угадывались очертания собора, вблизи не так уж похожего на мой любимый Никольский.
Прямо перед стеной, на низком, словно вбитом в землю постаменте, стояла статуя Ленина, с ног до головы выкрашенного могильной серебрянкой. Вокруг постамента разбили подобие клумбы, утыканной редкими, иссохшими на солнце цветами. Ленинская фигурка была непропорционально коренастой, и это несоответствие пропорций – высокого, стройного собора и коренастого памятника – отдавало умышлением. Коротко я взглянула на мужа и поймала его восхищенный взгляд: «Прямо духовный ликбез какой-то, хоть атеистов води!» – он оглянулся на водителя. Водитель не понял. Его глаза, глядевшие ежедневно, не замечали очевидного. Зацепившись за атеистов, он указал рукой на высокие стенные ворота, за которыми открывалась выложенная булыжником дорога. Огороженная высокими стенами, она довольно круто шла вверх, и там, хорошо видные с площади, открывались другие ворота, проделанные в толще внутренней стены. «В хрущевские времена, – он плюнул в раскрытое окошко, – атеисты повадились: закрыть да закрыть лавру. Народ прослышал, стали противиться, – а народ тут аховый, что ни двор – обрез чи берданка, приберегли, еще с бендеровских… Вот и вышли, пошли к воротам, н-е-ет, не подумайте, без оружия, там, – он махнул рукой на дорогу, зажатую между высоких стен, – встали, много людей, со всей, как говорится, округи… Так эти машины свои подогнали – асиза… в общем, говновозки, – он сказал, стесняясь своей грубости, – полные, со шлангами, ох, и толстые кишки…» Водитель замолчал, словно смотрел в свое прошлое. «И что?» – я спросила, не веря догадке. «Ну что… мы полегли вповалку, там, на каменьях, эти включили… Ну… Всех – сверху донизу, вот вони-то!» – «А дальше?» – «Ничего, никто не встал, так и уехали. Больше не сунулись. Отстояли, значит, лавру… В общем, – безо всякого перехода он заговорил о насущном, – вы, – он повернулся к Иосифу, – в гостиницу к нам пожалуйте, а вам, батюшка, поелику вы с матушкой, в монастыре нельзя, завезу вас по адресу, вот, у меня указано». Муж покосился на меня недовольно. «Отвезите меня, пусть они оба – вместе», – я предложила нерешительно. «Этого не приказано. Владыка благословил, как в телеграмме: оба двое и, значит, один». Он полез в карман и, развернув листок, внимательно перечитал написанное, словно желал удостовериться, что нас действительно двое.
