Нет, надо как-то убирать с лица это дурацкое выражение. Иначе придется шагать с ним из перепуганного детства в одинокую старость. Смешно же — старая перепуганная девочка… Недостойно, неестественно. Как будто никакой взрослой середины меж детством и старостью не было.
Хотя нет — была, была середина! Была, но она пробежала ее поверху, проскакала беззаботным взглядом по верхушкам деревьев. Счастливая была середина! Надо же, столько лет жила и не подозревала, какая она была счастливая.
Да, Саша был ее счастливой крепостью. Да, он отогнал прочь ее страхи. Да, она сразу ему поверила. И вцепилась в него мертвой хваткой. Вика права. Да, села на спину, как элементаль, и спаслась. На долгие годы спаслась. И спасибо ему за это, и пусть идет, если устал… Стряхнул с плеч, пусть. Только ей-то теперь что с собой делать? Умереть?
И снова накатил изнутри холод безволия. Потому что это произнести легко — умереть. А что делать, если не умирается? Так и жить со сломом внутри? Но как, как жить-то, если не получается? Страшно же, вот так, со сломом…
Собственное отражение в зеркале стало мутным, пошло водяными зигзагами. Хорошо, что слезы образовались, горячие, спасительные. Даже согрелась от них наконец. Всхлипнула, потерла ладонями мокрые щеки, подошла к окну.
Ах, вот оно в чем дело… Понятно, отчего ей полегчало. На улице дождь пошел. Мелкий, тихо шелестящий в сумерках. Теплая влажная монотонность, оглаживающая раненую душу, как добрая матушка оглаживает больное место у ребенка.
Да, она всегда любила дождь. Наверное, и в самом деле в ней живет человек дождя. Ошиблась ты, Вика, в своем обвинительном заключении, есть во мне «дождевое», сколько угодно есть, черт бы его побрал. Ох, как хочется туда, в дождь…
А может, и впрямь пойти, прогуляться? Конечно, страшновато одной, время уже позднее. Темно. И фонари в их переулке не горят. Если только по двору пройтись, под тополями, по мокрой траве… Подышать, расправить скукоженное в параличе нутро. Или на качелях на детской площадке посидеть… Да, очень под дождь хочется!
Лихорадочно натянула на себя джинсы, майку, сверху накинула легкую куртку-ветровку. В прихожей глянула на себя в зеркало — умыться бы не мешало, под глазами темные разводы туши видны. А с другой стороны — наплевать. Кто на нее будет смотреть в такой час, тем более темно на улице… Все по домам сидят, перед сном очередную порцию сериального мыла под зевок в себя впихивают. Так что залитый дождем двор в этот вечер — ее личное исцеляющее пространство.
Уже выходя из подъезда, вспомнила — зонт забыла. Но возвращаться не хотелось, хотя ударившие по темечку крупные дождевые капли были не такими уж и теплыми, как представлялось из окна. Подняла воротник куртки, сунула руки в карманы, двинулась в глубь двора…
Все-таки у них замечательный двор. Не двор, а маленький заросший парк со своими тайнами. Вот там, в зарослях бузины, есть маленькая скамейка, ее постороннему глазу не видно. А под лопухами в дальнем углу местная молодайка, гуляющая с ребенком, однажды семейство шампиньонов обнаружила. Хотя, может, это обыкновенные городские поганки были? Откуда здесь благородным шампиньонам взяться? Но самая главная достопримечательность их двора — это несколько могучих и гордых лип, заблудившихся среди своры плебеев-тополей. И сейчас стоят, чернеют мокрыми стволами. Ей почему-то все время казалось, что тополя робеют перед ними, шумят скромнее, чем положено. А скоро липы зацветут, запах пойдет в открытые окна фантастический! Бабушка Сима из третьего подъезда выползет с кулечком, начнет липовый цвет обирать…
Кроссовки быстро промокли в сырой траве. Волосы облепили лоб и лезли в глаза, дождевые капли мелко секли по лицу. И все равно было хорошо, свежо, озоново холодно. Наверное, страху тоже холодно стало, свернулся, забрался в свое логово, помалкивает. А дома, в тепле, опять вылезет…
Но лучше не думать об этом, пока хорошо, пока дождь. Присесть на детские качели, оттолкнуться ногами от земли, поднять лицо к темному небу… «Я ведь живу, небо, правда? Несмотря ни на что, живу? Да, любить не умею, дружить не умею, но есть же какое-то оправдание моей жизни?» Или никакого нет оправдания, и Вика права, бросив это обидное «элементаль», которое может существовать, лишь присосавшись к кому-то? Но тогда… Что же тогда делать? Наглотаться таблеток, самой уйти? Страшно.
Качели, скрипнув надрывно, остановились. Последний скрип, как последний крик. Будто эхо разнеслось по всему двору. И замерла, закрыла глаза, прислушалась, будто ожидая спасительного ответа… Хотя — откуда? Не будет никакого ответа. Надо самой решение принимать. Хоть и страшно.
Все, все страшно. Жить одной — страшно. Самой уйти — страшно. Но что же тогда делать?! Может, просто сидеть и ждать, когда Саша вернется? Надеждой жить? Цепляться за нее, как утопающий цепляется за соломинку?
Вдруг что-то ткнулось в ее колени, фыркнуло, заскулило. Открыла глаза, ойкнула громко — собака! Незнакомая какая-то — вроде она всех собак во дворе знает. А эта большая, черная.
— Луша! Луша, ты где? Сюда, Луша! — прилетел издали, от подъездов, мужской голос.
— Это ты, наверное, Луша, да? — заискивающе обратилась она к собаке, трусливо поджимая ноги. — Ну, и чего ты сюда прибежала? Слышишь, хозяин зовет? Иди давай, иди отсюда… Это мое место, я здесь гуляю… Иди, Луша, я тебя боюсь! Ну, пожалуйста…
Собака и не думала уходить. Стояла, махала хвостом и, как ей показалось, улыбалась. Чего хочет-то? Чтобы она ее погладила? А вдруг укусит? Может, это и не собачья улыбка вовсе, а оскал такой? Да и не хочется ее гладить, мокрой рукой по мокрой шерсти, фу…
Она никому никогда не признавалась, но, если сказать по правде, не терпела рядом с собой всякой живности — ни собак, ни кошек, ни хомячков, ни канареек в клетках. Не признавалась, потому что боялась прослыть жестокосердной. Это ведь общепринятое мнение, никуда от него не денешься — если человек не любит живности, значит, у него душа грубая и жестокая. И получается, что удобнее помалкивать благоразумно, не озвучивать своих неприятий. А если, бывало, где-нибудь в гостях вскакивала на колени хозяйская кошка и начинала мурлыкать утробно, сжималась вся от болезненной оторопи, вызывающей душевную аллергию. А что, бывает же… У других бывает аллергия на кошачью шерсть, а у нее — на утробное мырчание. Мурашки по коже бежали, и спина болезненно напрягалась. Саша всегда, помнится, шутил на эту тему. Говорил, что в прошлой жизни она была кошкой. А кошки с кошками никогда не дружат, каждая свое пространство бережет.
— Луша! Луша! Ко мне! — снова прилетел на детскую площадку усталый мужской голос.
— Иди, хозяин зовет… Если ты не придешь, он сердиться станет! — попробовала она увещевать собаку, но та лишь наклонила голову набок и поскулила коротко, вывалив наружу язык. Переступив лапами, снова сделала навстречу ей короткий шажок и уселась на траву, преданно глядя в глаза.
— Вот, здрасте, приехали. Ты чего, Луша, совсем ополоумела? Не буду я с тобой дружить, не нужна ты мне вовсе… Иди, иди отсюда.
Обернулась на шорох шагов по мокрой траве — за липовыми ветками мелькнул чей-то силуэт.
