«Не отдам сына!» – заколотилось Анино сердце. Поднялась Липина невестка, обошла стол, подсела к золовке, втиснувшись между ней и собственным сыном, и… предложила перемирие:
– Давай, Липа, споем?
Олимпиада от неожиданности аж отшатнулась: не пела она сроду, ни сама, ни в компаниях. Танец вот станцевать, фокстрот или вальс, – это пожалуйста. А петь? Увольте меня. Не пела и не буду, как не просите.
– Да ты что, Ань? Я и песен-то не знаю, – быстро начала отступать Липа. – Ты, может, сама?
Этого ее невестка и добивалась, знала, что нет ей здесь равных, потому и шла в наступление на старомлыновских.
– Ну, коли попросишь, – кокетливо произнесла Анна и посмотрела с вызовом на мужа, похоже, задремавшего над замолкшим баяном. – Спою!
– Спой, мам! – просит ее Николаша и любуется ею. Красота неописуемая: профиль тонкий, скулы матовые – холеная барыня с иконописным лицом. А в глазах – черти пляшут и льдинки сверкают. Чего в ней только нет, в этой Анне-то: ни одна другая с ней не сравнится. И собственная жена не сравнится. Нет другой такой матери на свете – всегда верил в это Николай и детям своим говорил: «Она ведь мне не просто мама, она ведь мне – друг». И правда, не было у Аниного сына друга, чтоб такой же надежный, как она.
– Спой, Аня, – очнулся муж.
– Спойте, Анна Сергеевна, – без удовольствия просят снохи.
– Спой тогда, – повторяет просьбу Олимпиада и поправляет шаль на плечах.
– Неси, Коля, гитару! – приказывает Анна и поправляет уложенные волнами волосы.
Гитара – в руках, перебрала струночки, колки подкрутила и низким голосом протяжно запела:
Ветер сви-и-ищет и мо-о-оре бушу-у-ует.
Белый па-а-арус беле-э-э-т вдали-и-и…
То как бу-у-удто в волна-а-аах утопа-а-ает,
То опя-а-а-ать поднима-а-а-а-ается вниз…
Очарованные артистичным исполнением гости не замечают очевидных ляпов в рифме и по окончании романса от души хлопают. Антоша так вообще встает из-за стола, подходит к жене и со слезами на глазах целует ее с несоответствующей для семидесятилетнего человека страстью. И только Олимпиада не испытывает никакого эстетического наслаждения и пытается мысленно отогнать от себя назойливо всплывающую в памяти строку: «То опять поднимается вниз». «В какой низ? – думает Липа, предпочитающая вместо художественной самодеятельности консерваторское исполнение. – Подняться можно только вверх!» Но невестку благодарит и вроде так, ни к чему, интересуется:
– Кто автор, Аня?
– Ой, не знаю, – отвечает польщенная золовкиным интересом невестка, а потом признается: – Сама.
– Сама? – вскакивает со стула Николаша и с гордостью перехватывает гитару. – Ну ты даешь, мам!
– Теперь ты сыграй, – просит его Анна, и в результате Олимпиада превращается в почетного гостя, к вящему удовольствию которого преподнесли музыкальный подарок, да не один.
Олимпиаде все это не нравится. Она морщится, но, по негласному уговору, хлопает в ладоши, хотя хочется хлопнуть по губам нетрезвых мальчиков.
Расходятся поздно. Анна умело укладывает нагрузившегося мужа на диван и тоном, не терпящим возражений, приказывает золовке:
– Со мной спать ляжешь.
Липа молча кивает.
– Только предупреждаю, – строго ставит ее в известность невестка. – Я храплю. Если чего – буди.
– Я тоже храплю, – вдруг признается непогрешимая Олимпиада и с облегчением вздыхает: – А я боялась, думала, усну, захраплю, мешать буду…
– Не будешь, – успокаивает ее Анна и вытаскивает из Антошиного пиджака слуховой аппарат: – Видишь, вот. Снял, чтоб от шума в ушах не трещало.
– И давно это у него? – искренно огорчается Липа.
– Да вот уж как лет семь. Вот как ты на него обиделась, так и купили. Он еще говорил, это, мол, меня Бог наказал. Был болтливым – стал глухим. Вот как! – Анна делает таинственное лицо и начинает собирать грязные тарелки.
– Давай помогу, – предлагает ей Олимпиада и, не дождавшись ответа, принимается за дело.
Во время уборки золовка и невестка почти не разговаривают друг с другом: каждая делает свою работу. Анна моет, Олимпиада вытирает.
– Не терплю, когда не убрано! – пытается перекричать шум воды Антошина жена. – Ночь спать не буду, а уберу.
Липа в знак согласия качает головой, а потом разглядывает рюмки на свет: чисто ли?
Когда уборка закончена, две пожилые женщины сидят за кухонным столом и смотрят в темные стекла, в которых сами же и отражаются. Складывается ощущение, что их и не двое, а четверо: хочешь – к собеседнику обращайся, хочешь – к его отражению. Какая разница?
– А ты чего, Лип, приехала-то? – вдруг догадалась поинтересоваться Анна, но сделала это тоном крайне миролюбивым.
– Чего приехала-то? – переспросила Олимпиада.
– Ну…
– Думала, что встретиться, а вот сегодня-то поняла – попрощаться. В последний раз, видно.
– Это чего ж ты такого-то сегодня разглядела? – грубовато произнесла Анна, пытаясь отогнать от себя тревогу.
– Да я всегда это видела, – непонятно ответила золовка.
– Чего видела-то? – напугалась Аня.
– Точнее – не видела ничего. Раньше вот думала: родит мне Ксения, буду нянчиться, нужна буду.
– А то ты не нужна? – с сарказмом произнесла невестка.
– Не нужна я никому, Аня, – выдохнула Олимпиада. – У Ксении муж, у них – дочь, а у меня, кроме Антоши-то, ни одного близкого человека. Для чего жила? Зачем небо коптила? Уходить, видно, пора, потому и приехала.
Услышав признание золовки, Анна раздулась от негодования и попыталась ее успокоить, как умела:
– А у меня?! А у меня что? Спроси меня, Липа.
– А что у тебя, Аня? – подчинилась приказу Олимпиада.
– У меня, Липа… ничего хорошего. Видела, поди, ни одной рюмки не пропускают. Все не нажрутся… Все им мало. Уж так мы с Антошей измучились с ними, так измучились.
– А Коля? – пугается за племянника Олимпиада.
– И Коля бывает, но не так. Видно, в вашу, старомлыновскую, породу. Греческая кровь! – вдруг с гордостью заявляет Анна.
– Да… – не с меньшей гордостью соглашается с ней Липа. – Похож он на нас. Даже вот ноги, смотрю, такие же, как и у Антоши. Колесом у Коли-то ноги-то.
– И чего хорошего? – вопрошает золовку Анна. – Скажи мне, что в этом хорошего? Утром встаю – об одном молюсь: хоть бы трезвые. Спать ложусь – хоть бы трезвые. Не о себе ведь молюсь, Л-и-и-па! О них, проклятущих!
– Зато вы – семья, – жалобно роняет золовка, и глаза ее наполняются слезами.
– Да какая мы семья?! – из суеверных соображений отказывается быть счастливой Анна.
