– Зачем?
– Затем, что невозможно работать. Кричат! Ругаются!
– А вы бы взяли и разменяли! – снова выкрикнула из зала старшая и снова с силой захлопнула обшарпанную дверь.
– Да… – появилась вторая дочь и, уродливо вывернувшись, почесала ногу чуть выше колена второй ногой. – Квартиру-то, между прочим, вы и на нас получали.
– Вы в ней, между прочим, и живете, – огрызнулся отец и уткнулся в газету.
– Из-за вас и живем. Сидите, как утки на болоте, все боитесь со своим добром расстаться. Могли бы и к нам прислушаться!
– Ты к своей дочери лучше прислушайся! – рассвирепел большой поэт, а Алла Викториновна заволновалась:
– Ну, не надо ссориться! Не надо!
– Что ты заладила?! – выступила младшая дщерь и уселась на стоящую рядом табуретку. – Из-за тебя, между прочим, колхоз организовался: «Давайте жить вместе! Давайте жить вместе!» Вот – смотри теперь, во что твое «вместе» вылилось.
– Я же как лучше хотела… – стала оправдываться Алла Викториновна.
– Хватит врать-то уже! Как лучше хотела! Ты отца потревожить боялась. Как же! Они ведь у нас большие непризнанные поэты! Им условия нужны для творчества! Кабинет! А то, что мы с Аглаей втроем в одной комнате, так нам условия не нужны! В зал вечером войти нельзя – там ты. На кухню нельзя – там он, а кабинет-то в это время пустует. Главное, она (младшая указала рукой на захватанную руками дверь зала, за которой скрывалась старшая сестра) одна в комнате, а мы (с силой стукнула себя кулаком в грудь) втроем.
Алла Викториновна с тоской посмотрела на мужа, мысленно просигнализировав: «Может, и правда, разменяем?»
«Теперь нет! Хамить не надо было!» – так же мысленно ответил большой поэт, отличавшийся необыкновенной строптивостью. Удачный момент был упущен: вопрос о размене снова был отнесен к разряду неразрешимых.
– Все сказала? – невнятно прошамкал поэт Реплянко. (После второго инсульта стоило ему утратить эмоциональное равновесие – впасть в гнев, огорчиться, растеряться, – как тут же речь его утрачивала ясность и превращалась почти в мычание.)
– Что? – в раздражении взвизгнула младшая и вскочила с табуретки.
– Папа спрашивает тебя, все ли ты сказала ему?
– А ты что, снова в адвокаты записалась? – бесновалась дочь. – Конечно! Как только вам говоришь что-нибудь нелицеприятное, вы тут же объединяетесь против. Сразу вместе, словно и не было ничего: ни синяков у тебя под глазом, ни пьяных дебошей, ни бессонных ночей. Бедные-несчастные, дожили до старости, а теперь их дети из дома выгоняют.
– Зачем так нервничать? – пыталась сохранить спокойствие Алла Викториновна, одним глазом наблюдая за реакцией мужа – вроде держится.
– Да тут не просто нервничать, тут с ума сойдешь с вами: никакой жизни, а вы все со своей квартирой носитесь, как с писаной торбой!
– Ну, подумай, – резонно отметила Алла Викториновна. – Сейчас у каждого своя комната, а если мы квартиру разменяем, то на две однокомнатные без доплаты, я узнавала. Значит, кто-то из вас должен пожертвовать собственной жилплощадью.
– И этот кто-то, конечно, не ты с отцом!
– А тебе бы хотелось, чтобы это была я? – Откуда ни возьмись, в голосе Аллы Викториновны появились металлические нотки.
– А ты бы хотела, чтобы это были мы с Аглаей?!
– Почему я тебя так раздражаю? – изумилась Алла Викториновна и подошла на полшага ближе к дочери.
– Потому… – Та скривилась, было видно, что разговор ей дается нелегко. – Потому что ты… всю жизнь… живешь ради него. А мы… так, издержки патологической любви между поэтом и его музой. Тебе, кроме него, никто не нужен!
– Это неправда, – расстроилась Алла Викториновна и несколько раз провела рукой по горлу, словно утихомиривая сидящий в нем вопль. – Это в принципе все неправда.
– Что она сказала? – вернулся в себя выпавший из разговора большой поэт.
– Она, – Алла Викториновна старалась произносить все слова членораздельно, – сказала, что я ее раздражаю.
– Ее все раздражают, – не глядя на жену, отметил художник слова. – Включая собственную дочь.
– Да! – со слезами выкрикнула та, в чей адрес посыпались упреки. – И Аглая тоже! Но больше всех меня раздражаешь ты! – бросила она матери и, развернувшись, вылетела из кухни.
Сердце у Аллы Викториновны неровно толкалось в грудной клетке, словно собираясь пробить в ней брешь, достаточную для выхода. Со своим сердцем она уже почти научилась договариваться, но иногда оно ей изменяло и устраивало пакости, из-за которых Алла Викториновна попадала в больницы и томилась там от постоянного голода. Вот и сейчас сердце прыгнуло вниз, где-то там побултыхалось, а потом временно смолкло. Алла Викториновна потерла грудь, убрала руку и выложила ее на стол.
– А что тут у вас случилось?
– Ничего не случилось: весь день с Аглаей воюет, та ее не слушается, вот она на тебя кидается, потому что ты бабушка и могла бы домой приходить пораньше, чтоб с внучкой немного посидеть.
– Ну, ведь ты дома, – напомнила Алла Викториновна большому поэту.
– Но я же работаю, – объяснил он, и на этом разговор прекратился.
Алла Викториновна почувствовала, в какую сторону сейчас подует ветер, и решила вовремя ретироваться, пока не засосало сквозняком в черную дыру непонимания.
– И вообще, Алла (большой поэт крайне редко называл жену по имени), может, не так уж она и не права?
– Это ты по поводу размена? – с надеждой встрепенулась Алла Викториновна.
– Нет, – покачал головой большой поэт. – Это я по поводу того, что пенсионеры должны сидеть дома, заниматься внуками и вообще соответствовать возрасту.
– А я и соответствую, – с готовностью отрапортовала она.
– Ты ведешь себя как безответственная девчонка, ровесница Аглаи. У той тоже нет понимания ни времени, ни пространства, ни возраста. Она, твоя внучка, – эгоистка, как и твои дети.
– Заметь, и твои тоже, – попробовала отшутиться Алла Викториновна, но вовремя осеклась: большой поэт впал в прострацию и зашевелил губами, не обращая внимания на жену.
Алла Викториновна аккуратно положила перед художником слова дежурный блокнот, карандаш и на цыпочках вышла из кухни, дабы не мешать поэтическому вдохновению.
В коридоре клубами валялась пыль, похоже, «оккупанты» не обращали внимания на такие ничтожные мелочи, считая ответственной за чистоту в доме Аллу Викториновну, ненавидевшую всеми фибрами души любой процесс, сопровождаемый мытьем чего-либо: будь то пробирки, колбы, аллонжи, посуда, полы, окна и так далее. Еще Алла Викториновна ненавидела гладить, перестилать постель и пришивать пуговицы. Как поговаривали ее близкие подруги: «Алка и дом – вещи несовместимые».
Алла Викториновна категорически с оценкой подруг не соглашалась и встречно обвиняла их в приземленности потребностей:
