– Чего ты не понял? – агрессивно наскакивает младшая дочь. – На арене цирка – Алла Викториновна Реплянко, великий педагог и жмотина.
– Чего это я жмотина? – не выдерживает Алла Викторовна.
– Того это. Конфету схрумкала и даже с ребенком не поделилась.
– А кто сказал, что все лучшее – детям?! – отшучивается Алла Викториновна.
– А кто сказал, что все лучшее – старикам? – парирует дочь и в сердцах хлопает дверью.
Алла Викториновна вздрагивает и беспомощно смотрит на своего мужа. Большой поэт – на нее. Между ними, это знают все, – большая любовь, о которой сама Реплянко говорит так: «Понимаю, что это аномалия. Но что делать?! Полное совпадение феромонов!»
Такое объяснение раздражает близких подруг Аллы Викториновны и явно возбуждает случайных слушателей. «Поклонники и поклонницы» влюбленной Реплянко четко разделяются на два лагеря. Одни – за любовь к большому поэту. Другие – против.
Те, кто «за», пребывают в полном обаянии от красивой истории об исключительной любви большого поэта, придуманной Аллой Викториновной. У этой истории простой сюжет: в завязке – мимолетный взор, феромоновый взрыв и безумная страсть. В развитии действия – борьба за выживание и за сохранение таланта большого поэта путем утраты собственного здоровья. В кульминации – иссякший источник феромонов и относительное оскудение таланта большого художника. Надо ли говорить, что в развязке?! В развязке – гимн героическому подвигу сподвижнице, другу, жене.
Близкие подруги были иного мнения об истории взаимоотношений Аллы Викториновны и большого поэта. До наступления пенсионного возраста они Аллу иначе как «сумасшедшей дурой» между собой и не называли, периодически предоставляя этой чокнутой с двумя детьми угол на два-три дня, пока к поэту не вернется вдохновение, сменяющееся раскаянием. После первого инсульта большого художника подруги стали помягче и слово «дура» поменяли на слово «бедолага». Второй инсульт примирил всех, и у некрасивой истории любви нарисовался красивый финал: «Красивая вы все-таки пара! Ты, Аллочка, и он – художник слова, помятый жизнью и выброшенный «с корабля современности». Услышав это, Алла Викториновна расцветала, как майская роза, и продолжала любить жизнь еще больше, а дома бывать все реже.
– Алла Викториновна, идите домой, – раздраженно просила вахтерша, совершавшая обход вверенных владений.
– Мама, ты скоро?
– Алла, ты до сих пор не дома?
– Нет. Нет. И еще раз нет! – отвечала Алла Викториновна и оттягивала момент возвращения в родные пенаты.
«Привычка?» – предполагали подруги. «Семейное неблагополучие?» – догадывались коллеги. «Лишь бы не быть дома!» – выносили приговор взрослые дети и выставляли впереди себя Аглаю, призванную «вразумить» молодящуюся бабку.
– Я тебя жду, – предупреждала Аллу Викториновну внучка и целовала трубку. – Пока не вернешься, спать не лягу!
– Ты что? Мне угрожаешь? – усмехалась Алла Викториновна, а в это время червь вины начинал грызть ее душу.
– Нет, – кривилась Аглая и беспомощно смотрела на рассвирепевшую мать.
– Не собирается? – грозно переспрашивала та у дочери и в сердцах заявляла: – Мы без матери росли, теперь ты – без бабки.
– Она что, тебя бросила? – От ужаса глаза девочки округлялись, а когда Аглае становилось страшно, она тут же хотела в туалет «по-большому». Чаще всего добежать до туалета не получалось, и штаны оказывались тяжелыми и сырыми. Тогда мама заставляла ее саму засовывать штаны под кран и внимательно смотреть, как это «говно» стекает в раковину.
– Что ты корчишься?! Какать хочешь?! – заорала мать и потащила дочь за руку в уборную.
– Я сама-а-а! – вопила Аглая и с ожесточением вырывала руку.
– Я тте дам сама-а-а! – возмущалась мать и, втолкнув девочку в узкий пенал туалета, запирала дверь на шпингалет.
– Выпусти, – пинала дверь узница и грозилась: – Я бабе скажу!
– Вперед! – не могла остановиться горе-мамаша и обещала продержать дочь до того момента, пока домой не вернется злосчастная бабка.
– Ну и пусть! – огрызалась девочка и шипела: – Дедуля захочет писать – выпустит.
– Не захочет! – обещала дочери мать и с надеждой смотрела на закрытую дверь отцовского кабинета. Тому и вправду ничего не хотелось: он часами сидел в одиночестве, положив перед собой чистый лист бумаги и пытаясь писать по старинке, с карандашом в руках. – Не ори!
– Буду! – вопила из-за запертой двери Аглая.
– Ну и ори! – неожиданно разрешала мать и, бесшумно отодвинув шпингалет в положение «открыто», скрывалась у себя в комнате. – Пока не извинишься, из туалета не выходи! – кричала она в коридор, не надеясь на то, что дочь к ней прислушается.
Девочка не удостаивала мать ответом, потому что на самом деле ничего не слышала в собственном оре, и еще пару минут истошно визжала: «Буду! Буду! Буду!» Не дождавшись привычной материнской реакции, Аглая осторожно приоткрывала дверь туалета и выглядывала в коридор: никого не было. Тем не менее девочка не решалась покинуть безопасное пространство и оставалась внутри, периодически выглядывая наружу: выйдут – не выйдут? Обратят внимание – не обратят?
С одной стороны, конечно, очень хотелось, чтобы не обратили: тогда можно заниматься, чем душа пожелает, но только на ограниченной территории домашней уборной. Душе нравилось отковыривать масляную краску со стен, отчего поверхность утрачивала гладкость и превращалась в нечто, напоминающее карту полушарий с выщербленными материками серого цемента. Об этом Аглае сказала Алла, долго рассматривавшая стены в уборной.
С другой стороны, в слове «обратят» тоже были свои очевидные плюсы. Ну, например, поговорят, еще поругают и выпустят, а там, глядишь, и накормят. Ну, в общем, что-нибудь сделают для того, чтобы она могла убедиться в своем собственном существовании и в принадлежности к ним, к взрослым, явно нуждающимся в ее опеке.
Для Аглаи естественно было задаться вопросом: кто в этой семье взрослый? Вряд ли мама: она плачет все время и кричит, и обижается, и грозится уйти из дома навсегда, и ее, Аглаю, забрать с собой. Можно подумать, она, Аглая, на это согласна!
Тетка тоже обещает «наплевать на всех»: она то уходит, то приходит, то съезжает, то приезжает. В последний раз – из Москвы. Приехала – и тут же поругалась с мамой, дедулей и папой, которого она открыто называет «дурак».
Из нормальных дома только дедуля… Но чаще всего он «работает». Он – поэт. Как говорит баба: «Твой дедуля – большой поэт!» Еще бы не большой! Килограммов сто, не меньше. И у него есть свой кабинет, и тот ему мал, и он с удовольствием бы забрал Аглаину комнату, потому что «одолели эти оккупанты».
Кто такие «оккупанты», Аглая не знает, но догадывается. Скорее всего, это мама, папа и тетя. Ну, может быть, она тоже. Но это еще неизвестно, потому что дед иногда зовет ее к себе в кабинет и вынимает из ящика «Дунькину радость». Смотрит на нее и с таким удовольствием ей, Аглае, сообщает: «Эх, если бы не «Дунькина радость», разве были бы у меня сейчас новые зубы?!» Особой связи между новыми зубами и обсахаренными полосатыми конфетами девочка не видит, но догадывается, что именно потребление «Дунькиной радости» привело к тому, что дед все время держит зубы во рту, а бабушка кладет их в стакан. Поначалу это Аглае казалось несправедливым, а потом, когда бабуля сказала, все стало ясно: «Эти зубы он сам заработал, имеет право!»
