— Я уже ухожу, святой отец. Умоляю, не зовите полицию.
Священник оглядел его с головы до ног суровым взглядом. Выглядел он так, словно полжизни носил мешки в порту, а не потиры в церкви.
— Вы голодны? — спросил он.
Фермин, который съел бы в тот момент даже битый кирпич, если бы его сбрызнули парой капель оливкового масла, покачал головой.
— Я только что отужинал в «Семи дверях» и почти посинел от черного риса, — заявил он.
На лице священника появилось подобие улыбки. Он повернулся и зашагал по улице.
— Идемте, — решительно позвал он.
6
Отец Валера жил в мансарде дома, расположенного в конце бульвара Борн. Окна мансарды выходили прямо на крыши рынка. Фермин жадно расправился с тремя тарелками похлебки, несметным количеством сухарей и осушил два бокала разбавленного водой вина. Священник потчевал гостя, наблюдая за ним с неподдельным интересом.
— А вы не будете ужинать, святой отец?
— Обыкновенно я не ужинаю. А вы не стесняйтесь — вижу, вы досыта не ели года с тридцать шестого.
Хлебая суп с кусочками сухого хлеба, Фермин исподтишка рассматривал столовую. В буфете, занимавшем место у стены, была выставлена коллекция тарелок, бокалов, фигурки святых и предмет, похожий на небольшой серебряный колпак.
— Я тоже читал «Отверженных» — так что не вздумайте, — предупредил священник.
[33]
Фермин смущенно затряс головой.
— Как вас зовут?
— Фермин Ромеро де Торрес, к услугам вашей милости.
— Вас разыскивают, Фермин?
— Как посмотреть. Вопрос сложный.
— Это не мое дело, если вы не хотите говорить. Но в такой одежде вам нельзя появляться на улице. Вы окажетесь за решеткой раньше, чем дойдете до виа Лайетана. Сейчас задерживают много людей из тех, кто давно скрывался. Следует держать ухо востро.
— Как только я выясню местонахождение некоторых денежных средств, которые ныне заморожены, я рассчитываю перехватить плавучий док и отбыть восвояси, одевшись с иголочки.
— Ну-ка посмотрим. Встаньте на минутку.
Фермин отложил ложку и поднялся на ноги. Священник придирчиво оглядел его.
— Рамон был в два раза плотнее вас, но думаю, что кое-какая его одежда юношеских лет вам подойдет.
— Рамон?
— Мой брат. В мае тридцать восьмого его убили на улице, внизу, у дверей дома. Приходили за мной, а он подвернулся под руку. Он был музыкантом. Играл в городском оркестре. Первая труба.
— Примите мои соболезнования, святой отец.
Священник пожал плечами.
— Так или иначе, но почти все потеряли близких, чью бы сторону они ни поддерживали.
— А я никого не поддерживаю, — отозвался Фермин. — Более того, флаги представляются мне разноцветными тряпками, от которых несет тухлятиной. От одного вида того, кто, вырядившись в эти тряпки, фонтанирует лозунгами, гимнами и речами, меня прошибает понос. Я всегда с подозрением относился к чересчур впечатлительным особам, которые по доброй воле сбиваются в стадо, весьма напоминающее отару баранов.
— Должно быть, вам пришлось нелегко в нашей стране.
— Вы не представляете, до какой степени. Но я всегда себя утешал, что возможность в любой момент отведать хамон серрано компенсирует все неприятности. А под каждой крышей свои мыши.
— Это верно. Скажите-ка, Фермин, как давно вы не пробовали хорошего окорока?
— С шестого марта 1934 года. Было это в ресторане «Лос Караколес» на улице Эскудельерс. Другая жизнь.
Священник засмеялся.
— Вы можете остаться переночевать, Фермин. Но завтра вам придется поискать другое пристанище. Развелось слишком много болтунов. Я могу дать вам немного денег на пансион, но имейте в виду, что везде спрашивают удостоверение личности и регистрируют жильцов в списках комиссариата.
— Вы могли бы и не говорить этого, святой отец. Завтра еще до восхода солнца я испарюсь, а также я не возьму у вас ни сентима, ибо и так уже достаточно злоупотребил…
Священник поднял руку, останавливая его.
— Пойдемте посмотрим, подойдут ли вам какие-нибудь вещи Рамона, — предложил он, вставая из-за стола.
Отец Валера проявил настойчивость, заставив Фермина принять пару ботинок средней поношенности, скромный, но чистый шерстяной костюм, две смены нижнего белья и кое-какие предметы личной гигиены. На одной из полок стояли сверкающая труба и фотографии двух очень похожих молодых людей, веселившихся на большом празднике вроде ежегодного фестиваля Грасии. Фермин долго разглядывал снимки, далеко не сразу узнав в одном из юношей отца Валеру. Теперь он выглядел лет на тридцать старше.
— Горячей воды нет. Цистерну наполнят только утром, так что вам придется или подождать, или обойтись кувшином.
Пока Фермин в спартанских условиях приводил себя в порядок, отец Валера сварил кофейный напиток из цикория, смешав его с какими-то слегка подозрительными ингредиентами. Сахар отсутствовал, но бурда в чашке была горячей, а общество — умиротворяющим и приятным.
— Почему бы не представить, что мы находимся в Колумбии и дегустируем отборнейший сорт кофе? — предложил Фермин.
— Вы необыкновенный человек, Фермин. Можно задать вам личный вопрос?
— Тайна исповеди на него распространяется?
— Пожалуй, да.
— Стреляйте.
— Вам доводилось убить человека? Я имею в виду на войне.
— Нет, — ответил Фермин.
— А мне — да.
Фермин замер с чашкой у рта. Священник потупился.
— Я никому раньше не рассказывал.
— Тайна исповеди не будет нарушена, — пообещал Фермин.
Священник потер глаза и вздохнул. Фермин задался вопросом, как долго этот человек живет в одиночестве, в компании со своими мыслями о совершенном грехе и памятью о погибшем брате.
— Уверен, что у вас были серьезные причины, святой отец.
Священник слегка качнул головой.
— Бог покинул страну, — сказал он.
— Не переживайте, как только он увидит, как обстоят дела на чужом подворье к северу от Пиренеев, он тотчас вернется, поджав хвост.
Священник молчал, казалось, целую вечность. Они допили суррогат кофе, и Фермин налил по второй чашке, желая поднять настроение служителю Господа, который с каждой истекшей минутой как будто все глубже погружался в пучину уныния.
