— Фермин, мне уже мерещится, что мы с вами как жених с невестой. Стоит мне повернуться, а вы тут как тут.
— Простите за беспокойство, сеньор Мартин, но дело в том, что я крайне удивлен.
— И что же вас так удивляет?
— Видите ли, откровенно говоря, я не понимаю, как столь достойный человек, как вы, согласились помогать этой тухлой чванливой фрикадельке, нашему комендантику, в его потугах обманом пролезть в классики литературы.
— Да уж, на мелочи вы не размениваетесь. Похоже, в этих стенах секретов не существует.
— У меня имеется нюх на плетение интриг и к тому же задатки хорошего детектива.
— Тогда вам уже должно быть известно, что я не «достойный человек», а преступник.
— Так судья решил.
— И армия свидетелей под присягой.
— Свидетелей, страдающих запором от зависти и жадности, к тому же подкупленных злобным стариком.
— Скажите-ка, а есть что-то, чего вы не знаете, Фермин?
— Куча вещей. Но у меня давно засел в извилинах вопрос, зачем вы идете на поводу у этого спесивого кретина. Люди вроде него — это гангрена нашей страны.
— Люди вроде него встречаются везде, Фермин. Они не запатентованы нами.
— Но только у нас их принимают всерьез.
— Не судите поспешно. Господин комендант — фигура более сложная, чем кажется за всей внешней мишурой. Для начала, спесивый кретин, как вы изволили выразиться, — это человек очень могущественный.
— Бог, по его собственному утверждению.
— А разве можно в чистилище обойтись без поводыря?
Фермин поморщился. Ему не понравилось то, что он услышал. Казалось, что Мартин чуть ли не смакует терпкое вино своего поражения.
— Он вам угрожал? В этом дело? Что он может вам сделать?
— Лично мне ничего, только насмешить. Но другим, тем людям, что остались на свободе, он способен причинить большой вред.
Фермин долго молчал.
— Простите, сеньор Мартин. Я не хотел вас оскорбить. Я просто не учел всех обстоятельств.
— Я не оскорблен, Фермин. Напротив, в данной ситуации вы проявляете большое великодушие. Ваше благородство в большей степени характеризует вас, чем меня.
— Это ведь из-за той сеньориты, да? Исабеллы?
— Сеньоры.
— Не знал, что вы женаты.
— А я и не женат. Исабелла не жена мне. И не возлюбленная, если вы об этом подумали.
Фермин промолчал. Он не хотел подвергать сомнению слова Мартина, но достаточно было послушать, каким тоном писатель говорил о ней, чтобы понять, что дороже той девушки или женщины у бедного Мартина нет ничего на свете. Возможно, именно она являлась единственным светочем, дававшим ему силу выжить в этой юдоли скорби. Но печальнее всего, что он как будто даже не сознавал глубины своей привязанности.
— Исабелла с мужем держат букинистический магазин. И для меня их магазин с детства имел совершенно особенное значение. Господин комендант сказал, что если я не выполню его заказ, он позаботится о том, чтобы супругов обвинили в продаже запрещенной литературы, конфисковали у них магазин, обоих посадили в тюрьму и отняли ребенка, которому не исполнилось и трех лет.
— Вот сучара, — пробормотал Фермин.
— Нет, Фермин, это не его война, а моя, — возразил Мартин. — Ничего иного я не заслужил за все, что сделал.
— Но вы ничего не сделали, Мартин.
— Вы меня не знаете, Фермин. И не надо. А вам лучше подумать, как бежать отсюда, вот на чем вам следует сосредоточиться.
— Это как раз второй вопрос, который я хотел вам задать. Насколько я понял, вы разрабатываете теорию, не опробованную пока на практике, как выбраться из этой канализации. Если вам требуется отощавший подопытный кролик, можете полностью на меня рассчитывать.
Мартин задумчиво посмотрел на него.
— Вы читали Дюма?
— От корки до корки.
— Тогда канва вам известна. А если так, то вы без труда угадаете развитие сюжета. Слушайте меня внимательно.
8
Спустя шесть месяцев с момента заключения Фермина произошло несколько важных событий, изменивших сложившийся к тому времени уклад его жизни. Первое связано с периодом, когда правительство еще верило, что Гитлер, Муссолини и компания выиграют войну и вскоре вся Европа станет одного цвета со штанами генералиссимуса. Активность зарвавшейся и оголтелой от безнаказанности лавины мясников, доносчиков и политической шушеры, примкнувшей к лагерю победителей, привела к тому, что число арестованных, задержанных, подсудимых и ожидающих ликвидации достигло эпических масштабов.
Тюрьмы не справлялись с валом арестованных, и военное командование приказало их начальству удвоить и даже утроить количество заключенных, чтобы вместить хотя бы часть половодья осужденных, затопившего разоренную и нищую Барселону 1940-го. В итоге господин комендант в цветистой воскресной речи сообщил подопечным, что отныне им предстоит жить в камерах попарно. Доктора Санауху перевели в камеру Мартина, очевидно, затем, чтобы ему было легче осуществлять медицинский надзор и предупредить попытки писателя покончить с собой. Фермину выпал жребий разделить заточение с соседом, номером четырнадцатым. Далее камеры укомплектовывали по такому же принципу: арестантов галереи рассадили по двое, освобождая место для новобранцев, которых каждую ночь привозили фургонами из Модело или Кампо-де-ла-Бота.
— Нечего корчить недовольную мину, мне это доставляет еще меньше удовольствия, чем вам, — уведомил номер четырнадцатый, переселившись на новое место.
— Заранее ставлю вас в известность, что склок не выношу. От ощущения неприязни у меня развивается аэрофагия, — пригрозил Фермин, — так что бросьте задираться, изображая Буффало Билла, и потрудитесь быть вежливым, а также мочиться, повернувшись лицом к стене и без брызг. Иначе однажды поутру вы обрастете шампиньонами.
За пять дней бывший двенадцатый номер не сказал Фермину ни слова. Наконец, изнемогая под натиском сернистых кишечных газов, которые сосед испускал по ночам, он изменил тактику.
— Я же вас предупреждал, — с укором сказал ему Фермин.
— Ладно, сдаюсь. Меня зовут Себастьян Сальгадо. Профессиональный синдикалист. Пожмем друг другу руки и будем друзьями, только, ради всего святого, прекратите пердеть, поскольку у меня уже начинаются галлюцинации и мне снятся сны, как Сахарный Мальчик
[27]
отплясывает чарльстон.
Пожимая руку Сальгадо, Фермин заметил, что у того не хватает мизинца и безымянного пальца.
