Но прошел месяц, второй, листья в парке пожелтели и принялись опадать, как и положено осенью…. Нет, это была иная, незнакомая, немыслимой красоты осень, кипящая красками, прозрачная, полная воздуха и простора! Даже наглецы-гуси выглядели нарисованными и сказочными на фоне красно-оранжевых ликующих платанов. И однажды, шагая знакомой тропинкой от озера к дому, Лева впервые за месяцы спячки в своем зазеркалье почувствовал, что живет, дышит и даже участвует в незнакомом, но веселом празднике.
Таня немного освоилась, начала новую серию опытов, дети привыкали к сытости и изобилию магазинов, уже строго выбирали особую марку кроссовок и джинсов, уже критиковали фастфуд, хотя еще недавно первый московский Макдоналдс казался им пределом мечтаний. Боб бодро тараторил на жутком местном английском и страшно гордился собственным автомобилем, огромным облезлым «шевроле» 75-го года. И никто из них не удивился, когда позвонил Марик Бронштейн.
Марик, уже десять лет игравший в симфоническом оркестре Филадельфии, почему-то считал Леву одним из своих учителей. Хотя никакой настоящей учебы не было, Краснопольский иногда натаскивал студентов к конкурсу выпускников, но Бронштейна все равно потом провалили в аспирантуру, и он тут же подал документы на выезд. И вот теперь Марик звонил, чтобы рассказать, что есть шикарное место работы! Очень высокий уровень подготовки музыкантов. И как раз требуется преподаватель скрипки. Нет никаких сомнений, что Лев Борисович справится, здесь музыке учатся только старательные и послушные азиаты! И совсем близко, тот же штат, буквально сто миль, ничтожные сто миль от вашего городка!
В целом Марик оказался прав, с учениками маэстро Краснопольский вполне справлялся. Секрет оставался прежним – легкость и индивидуальность! Главное, в одном из зданий колледжа Леве выделили собственную комнату, бывшую учительскую, с вполне приличным диваном, холодильником и слегка облезлым, но замечательно певучим роялем. Поэтому «ничтожные» сто миль (положим, не сто, а сто двадцать восемь!) приходилось проделывать только дважды в неделю, на выходные, а остальные дни он мог оставаться в колледже и вскоре полюбил свою «берлогу», заваленную книгами, дисками, нотами, коробками из-под печенья и вчерашними рубашками, которые Лева честно собирал и отвозил строгой Тане. Она категорически запрещала надевать рубашку больше одного раза.
И вот в кои веки раз выбрался в середине недели, мечтает о домашней еде и уюте, а вместо этого вынужден подслушивать разговор двух кумушек про бедного Ленечку!
Тогда, два года назад, оказалось, что речь идет не о продолжении образования, а о «спасении» Ольгиного ребенка, потому что этот великовозрастный балбес ухитрился завести роман с собственной тетушкой, женой Ольгиного брата. Лева в его годы уже пережил десяток романов, был женат и ждал рождения Сашки, а этот тип не смог разобраться между мамой и тетей, разрушил всю семью и как ни в чем не бывало явился в Америку. Таня ужасно переживала, потому что в семейные разборки увязали и малолетнего Ваньку, сына тетушки-соблазнительницы, в результате парень убежал из дому, отказывался общаться с родителями, и дело чуть не дошло до милиции. В конце концов из Израиля приехала Иринка и забрала Ивана. Мол, у нее уже растет четверо детей, найдется место и для пятого!
Лева знал, конечно, о гибели Таниного племянника Миши, но никак не мог врубиться, какая связь между его юной вдовой (жуткое слово!) и семейством Таниной подруги? Наконец, после долгих разъяснений (и откуда эти женщины так разбираются в чужих родственниках?!), он почти усвоил, что Иринка с одной стороны – падчерица Ольги, то есть единокровная сестра бедного Ленечки, а с другой – давняя подруга Кати-разлучницы, и поэтому для Ваньки она и крестная мать, и кузина. Уф! Главное, Израиль оказался единственным местом, куда несчастный ребенок согласился поехать. Так что теперь появился новый израильтянин – Иван Попов, замечательно звучит! Интересно посмотреть, как бы он поехал в Хабаровск! Распустили детей эти сумасшедшие мамаши, вот и всё.
Конечно, Таня не успокоилась, пока и Ольге не пробила возможность переехать поближе к любимому сыночку, подписала какие-то гаранты и даже устроила лаборанткой в свою же тему. Лева ни во что не вмешивался, чтобы не расстраиваться понапрасну.
Интересно, сколько времени они еще собираются обсуждать Ольгину коварную родственницу? Даже захотелось на нее посмотреть, наверное, нерядовая женщина.
– Ты не знаешь самого главного! – Ольга почему-то перешла на шепот, хотя они сидели в кухне одни и никак не могли знать о Левином присутствии. – Она оказалась родственницей Киры Катениной! Целая история с найденными документами. Ты помнишь фотографию девочек с шарфами? Вот! Оказывается, старшая сестра Валерии Дмитриевны родила в лагере девочку и вскоре погибла. А девочку вырастила случайная деревенская женщина. И оказалось, что наша Катерина – дочь этой девочки, то есть племянница Киры! Достоевский бы не додумался! Представляешь, они никогда не виделись, а порода та же – смотрит прекрасными честными глазами и предает, не задумываясь.
Как!.. Как она смела судить! Эта серая курица, эта ханжа! Что она понимала в предательстве, в любви, в изменах! Лишь бы болтать и сплетничать. Разве ей понять, что это он, он сам, Лев Краснопольский, поэт недоделанный, страшнее всех предал Киру.
Но разве он знал? Разве он знал, прожив полжизни, родив двоих детей, повидав столько красивых женщин, что можно просто смотреть, даже не касаясь рукой, просто любоваться сморщенным носом в веснушках, примятой со сна челкой, беззащитной тоненькой шеей в вороте халата.
– Господи, я всю жизнь тебя искал!
– Ах, сердце мое! Болтун бессовестный!
Ну да. Он имел неосторожность рассказать ей, что «лев» на иврите означает сердце. После отъезда Таниной сестры в доме крутились израильские словечки.
– Сердце мое, лучше помолчи. Искал! В объятиях других женщин?
– Да, ну и что? Какое это имеет значение? Главное, что нашел, сравнения иногда просто необходимы.
– Сравнения?! Нет, я убью этого нахала! Бабник! Бабник бессовестный!
Как она была очаровательна, стройная озорница, хохотушка, кокетка! Как весело начинала болтать про своих иностранцев, экскурсии, опоздавший автобус и вдруг замирала в его руках, бледнела, переставала дышать, и он с ума сходил, и целовал, целовал, целовал – прямо на улице, на эскалаторе, в магазине. Это неведанное раньше совпадение темперамента и страсти, это слияние тел, словно в мозаике, когда даже во сне одно дополняет другое, и руки-ноги переплетаются и не могут разомкнуться. Жена моя, сестра моя!
Как легко и радостно она жила! Все-все было радостью – прогулки, стихи, солнце, ветер, дождь. Да, она успешно притворялась благовоспитанной красивой дамой, и только Лева знал хитрого чертенка, обожавшего любые безумства. То они мчались на дачу убирать осенние листья, бродили, утопая в холоде и тумане, жгли костер, пили горячий, как огонь, смородиновый лист. И до изнеможения обнимались, обнимались в наскоро натопленной комнате, пропахшей малиновым вареньем и дымом. То искали какую-то старинную усадьбу, заброшенную церковь. Кира обожала книги и карты Москвы, всегда нужно было бежать, ехать, искать неизвестную улицу, смотреть новую площадь! А однажды затащила его на верхний этаж бывшего доходного дома, якобы для обзора столицы, и там вдруг начала приставать, и дразниться, и откровенно соблазнять, так что он наконец не выдержал и взял ее, как десятиклассницу, прямо в этом подъезде, на старомодном широком подоконнике. И она еще хохотала, и требовала второй носовой платок, и уверяла, что налицо разбазаривание добра и что человека с такими данными нужно сдавать в аренду как племенного жеребца.
