Они с Катей шли по нарядной веселой тель-авивской набережной, играла музыка, через каждые десять метров продавались пирожки, конфеты, мороженое, салаты, коктейли, еще какая-то еда и напитки в незнакомых бутылках. После голодной пустой Москвы в глазах рябило и постыдно мучительно хотелось есть.
– Знаешь, я уйду от него, – сказала Катя. – Зачем эта пустая ненужная жизнь? Мы оба устали, я только мешаю, раздражаю. Если с одним из нас что-то случится, ничего не останется в памяти – ни любви, ни уважения. Даже детей!.. Он даже детей больше не хочет! Скоро Ванька совсем вырастет, и я останусь одна. Одна-одна-одна!
– Не одна, – вдруг выдавил Ленька, – ты останешься со мной.
Она посмотрела абсолютно растерянно, потом горько рассмеялась.
– Ленечка, не придумывай глупостей, ты забыл, сколько мне лет? А Ваня?! Ты собираешься его усыновить? Он тебя почти перерос!
– Зачем усыновлять, у него есть отец. Но мы родим еще детей, вот и все.
Конечно, он сейчас не думал ни про каких детей. Он думал, как обнять ее, сжать, закрыть губами горячий рот, всю ее закрыть собой – глаза, руки, плечи, грудь, чудесный девчоночий живот, но только молчал и молчал, и она сама обняла его за шею своими чудесными тонкими руками.
– Ленечка, давай купим пиццу, а? И много-много колы! Я умираю от голода. И Ваньку не мешало бы хоть раз вывезти в город, он там совсем прилип к девчонкам. Знаешь, мне кажется, ему нравится Либи! Все мальчишки обожают старших девочек, вот дураки!
Но что-то уже пробежало между ними, что-то изменилось в отношениях. И когда вернулись, и когда слушали причитания мамы – какое горе… но ведь Миша не военный… четвертый ребенок… безумная страна… Катя еще старалась отвечать про Ливан, про обязательные сборы для резервистов, про девочек и родителей, а он только жадно смотрел на ее лицо и губы. Никуда им было не деться!
Но еще прошел месяц или даже больше, Ленька уже ни на минуту не мог от нее оторваться, встречал с работы, стоял в очереди за продуктами, нес сумки (неужели она сама таскает такие тяжести?). И все-таки наступил день, когда наконец они остались вдвоем! Володя теперь где-то подрабатывал по вечерам, Ванька уехал на секцию по теннису, и даже ученики разошлись, рассосались по своим ученическим делам – сколько можно околачиваться в чужом доме, в конце концов!
Пусть она отмахивалась, пусть шептала «Леня, прекрати», но он чувствовал, как дрожит и трепещет ее тело, как послушно соскользнула одежда, как она вся раскрылась, отдалась его горячим жадным рукам. Хотелось только слиться, утонуть в ней, перестать дышать, видеть, понимать и только тонуть и воспарять, тонуть и воспарять…
– Мама!..
Ванька стоял в дверях, белый как мел. Катя ахнула, закричала, но Ваня уже развернулся и стремглав вылетел из дому.
Порой опять гармонией упьюсь
Накануне выпал страшно суматошный день, Лева не только не успел пообедать, но даже опоздал в местную лавку и, к вечеру абсолютно вымотанный, с болями в желудке, грустно взирал на пустой холодильник. Собственно, сам виноват. Увлекся, не заметил пролетающего времени. А все эта маленькая чертовка Лин, с хитрыми узкими глазками и крошечными, совсем не скрипичными руками. Ни малейшей фальши, никакого баловства, мазни, неточности. И слышит! Как слышит, мелочь несчастная! Лавирует на тончайшей грани звука и дыхания. «Легкость и индивидуальность», – говорил незабвенный Ямпольский. Но техники все-таки не хватает, пришлось несколько часов работать над одним отрывком из Паганини, благо трудолюбия ей не занимать.
В первые месяцы работы Лева страшно переживал из-за плохого знания английского, ночами проговаривал необходимые фразы, вслушивался в произношение на специальных учебных кассетах. Ерунда! Его разноцветные и разномастные ученики всё понимали с полуслова! Великая страна Америка!
А сегодня с утра выяснилось, что ожидается совершенно свободный день! Потому что сразу два лоботряса попросили отменить занятия, у них, видите ли, простуда и насморк! Интересно, кому Лева мог рассказать про насморк в их годы? И кто бы его пожалел?
Сначала решил закатиться в ресторан, но утром можно рассчитывать только на яичницу или, не приведи бог, гамбургер. Вспомнил Танины блинчики, рассыпчатую кашу с орехами и медом, клубничное варенье, уютную светлую кухню, домашние занавески с вышитыми еще Асей Наумовной георгинами… Решено! Рвануть домой сюрпризом, провести день в человеческой обстановке, отоспаться и отогреться в привычном тепле. А рано утром выехать обратно. Просто и хорошо!
Честно признаться, он по-своему любил длинную дорогу из колледжа, два часа одиночества в замкнутом маленьком мире, только пролетают за окном заледенелые стволы деревьев. Почти все стихи последних лет были написаны именно в эти часы, ритм сплетался с шуршанием шин, стуком дождя по стеклу, ветром и градом.
Брамс смущался диссонансом,
Странной смелостью своей, —
Но уже кружил над Брамсом
Атональный суховей…
Кстати, давно пора отправить файл последней книги! Почти все выверил, отловил мелкие ошибки, буквально пару страниц осталось, а руки не доходят. Издательство деликатно напоминает, к весне запланирована презентация, нужно торопиться, пока не забыли сюжет короткого документального фильма, снятого местным журналистом. Фильм, прямо-таки скажем, не шедевр, но все равно забавно наблюдать себя на экране!
Тогда, шесть лет назад, в страшном 89-м году, кто мог представить, что у него найдутся силы жить, что появятся новые стихи, ученики, дорога, автомобиль, ветер и сосны за окном…
Погадай по руке мне, цыганка, —
Что там, в прошлом – Варшава, Таганка?
Что читаешь за линий узором
Непреклонным всевидящим взором?
Погадай мне, цыганка, на картах,
Расскажи об апрелях да мартах…
Тогда он думал только об одном – уехать! Как можно быстрее уехать, покинуть пустой черный город, невыносимые ненужные улицы, грязный пруд, окраинную забытую библиотеку, где они любили греться в осенние дни, буфет в Пушкинском музее. Мало кто знал, что в буфете даже в самые трудные месяцы перестройки за гроши подавали винегрет и молочную кашу, совершенно домашнюю молочную кашу с сахаром. Кира радостно дула на ложку, стеснительно улыбалась – после отъезда Нюли она постоянно ходила голодная. «Нет, ты подумай, стоять в очередях для себя самой?!»
Удивительно, до какой степени он не ценил прекрасное, стремительно уходящее время! В сумбурном, потерявшем разум городе, среди внезапно возникших палаток, лавочек, и рынков, среди спекулянтов с одинаковыми огромными пластиковыми сумками в клеточку, он спокойно шел, держа ее за руку. И не ценил! Не ценил совершенности и полноты жизни, ее присутствия, естественного, как дыхание.
– Почему ты никогда не напишешь песню, Левушка? Что тебе стоит?
Кажется, они возвращались с концерта Кукина или еще кого-то из старых облезлых романтиков шестидесятых. Все стало возможным, даже официальный концерт бардов! Какое все-таки глупое слово. Да и сам жанр скорее раздражал Леву – слишком примитивная музыка украшала не менее слабые стихи. Хотя приходилось признать, что некий завораживающий эффект был. Например, у Окуджавы.
