Но Кира, казалось, живет в другом прекрасном мире, без малейших проблем и неудобств. И платье у нее было другое – не купленное в «Детском мире», а сшитое на заказ, французское. И блузки были французские, и прическа. Не то чтобы они умели отличать, например, от немецких или английских, просто в Кирином доме все было французское.
После возвращения из эвакуации Олины родители получили совсем небольшую комнату в доме барачного типа с длинным темным коридором и без ванной, только кран с холодной водой на общей кухне. Где там было каждый день менять блузки, когда мылись в лучшем случае один раз в неделю – ездили с мамой на трамвае в районную баню. В комнате даже не хватало места для второй кровати, и Оля до семнадцати лет спала на раскладушке. А после рождения брата и уроки стало негде готовить, потому что этот пискун не засыпал при свете.
К счастью, Таня жила в большой прекрасной комнате с тремя окнами и множеством замечательных удобных вещей. Кроме широкого обеденного стола, где девочки свободно раскладывали учебники и тетради, там помещались еще тумбочки, кровать, уютная кушетка, резной буфет, две этажерки с книгами и даже швейная машинка «зингер» с отдельным столиком и полочкой для рукоделья. Главное, никто не мешал, и они никому не мешали, потому что Танина мама заведовала неврологическим отделением и час-то оставалась ночевать в больнице, а старшая сестра Люся занималась в институтской библиотеке. Конечно, у Тани тоже были соседи, но в основном одинокие старики и старухи, почти незаметные и неслышные в огромной, с высокими гулкими потолками квартире. Оля долгое время даже считала, что лучшего жилья, чем Танина комната, просто не существует. Пока не попала в дом к Кире.
Нет, это было очень хорошее время. И как хорошо им жилось вдвоем! Читали, делали уроки, болтали, жарили картошку. Иногда к вечеру появлялась Люся со своим женихом Зямкой, становилось весело, но все-таки равновесие нарушалось, потому что сестра и Зямка вечно спорили и обсуждали малопонятные темы или вдруг принимались целоваться. Тогда приходилось, деликатно отводя глаза, сматывать на улицу и мерзнуть в подъезде до Зямкиного ухода. Но вскоре Людмила и Зямка поженились, уехали в Сокольники к тетке, и наступило настоящее раздолье!
Даже Кира часто к ним заходила.
Стыдно вспомнить, как они обе радовались и заискивали – начинали наперебой острить, высмеивали мальчишек, вспоминали анекдоты про учителей. Кира почти всегда молчала, хотя и улыбалась приветливо. Нет! Все равно не возникало той теплоты и душевной открытости, что бывает при настоящей дружбе. Потому что ни на минуту не получалось забыть, что Кира из другой, красивой и недоступной жизни. Но зачем-то же она приходила?
Иногда Кира приглашала заниматься к себе домой – подготовиться к диктанту или повторить физику. Сразу было видно, что приглашает неуверенно и неохотно. И тут же начинает оправдываться:
– Бабушка немного странная. Это после войны. Она добрая, но боится незнакомых людей. А мама устает на работе, ей трудно много разговаривать.
Но они не слушали, они уже заранее были согласны! Ах, как они ждали этого приглашения, как торопливо, стараясь не смотреть друг на друга, одевались, запихивали в сумку всеми ненавистный учебник физики.
Кирина бабушка действительно была странной, но как-то очаровательно странной. Например, она всегда одевалась в кружевные блузки и длинные строгие юбки, как на концерте классической музыки, даже если чистила картошку или мыла посуду. Кроме того, она красила волосы в голубой цвет, постоянно извинялась и благодарила, ко всем обращалась на вы, смертельно боялась почтальонов и дворников и говорила с Кирой исключительно по-французски! То есть полностью соответствовала чудесному дому, который на всю жизнь запомнился Ольге как образец другой чудесной жизни.
Это была совершенно отдельная квартира, принадлежащая одной семье – просторные комнаты с высокими лепными потолками, темная полированная вешалка в прихожей, кухня с занавесками, огромная ванная, туалет. Стыдно признаться, но особенно поражал туалет, застеленный полосатым ковриком, со смешной картинкой на двери и полукруглой красивой полочкой. На полочке вместо нарезанной газетной бумаги, как у всех людей, лежала пачка белоснежных бумажных салфеток. Салфетки продавались в магазине и были вполне доступны, но никому из знакомых и соседей не приходило в голову использовать их таким странным образом. Во всех знакомых Оле квартирах кухня, коридор и ванная с туалетом назывались длинно и скучно – «места общего пользования». И всем было понятно, что на «общие» окна не вешают занавесок, так же как не надевают абажур на общественные лампочки в коридоре. И раньше Оле никогда не мешали подобные глупости, просто не приходили в голову!
Комнаты Кириной квартиры наполняли такие же замечательные и ненужные вещи, как кружевная блузка на кухне. Вещи немного напоминали музей, но в том-то и дело, что это был не музей, а жилой дом, где спят, умываются, пьют чай. Особенно девочек привлекало тяжелое тройное зеркало в темной раме – они потихоньку крутили боковые створки, разглядывали собственные спины и затылки, расправляли складки на юбках, это было замечательно удобно! Всю заднюю стену главной комнаты занимал резной буфет с целой выставкой фарфоровых куколок и тонких, почти прозрачных чашек, расписанных мелкими птицами, причем на каждой чашке птицы были разными, а если заглянуть на донышко, то виднелась крошечная нарисованная муха. В углу стоял письменный стол, тоже резной, с крышкой из зеленого сукна, а на столе бронзовые часы в виде композиции – обнаженный мускулистый человек борется с огромным орлом. В книжном шкафу, за створками с золотыми полосками виднелись тяжелые бархатные альбомы, в нише над кроватью бабушки – целая галерея овальных фарфоровых тарелочек с пейзажами и пастушками. Словом, это был сказочно красивый дом, где казалось немыслимым жить, как в Третьяковской галерее.
Кирина бабушка разрешала брать фотоальбомы и книги с видами Парижа. Девочки усаживались на диван и бережно, почти не дыша, листали тяжелые твердые страницы, проложенные папиросной бумагой, – Триумфальная арка, Эйфелева башня, площадь Согласия. Но больше всего привлекали не площади и дворцы со скульптурами, а люди – почти все в очень красивых довоенных нарядах. Каждый раз они с упоением рассматривали уже знакомые фотографии: тоненькая девушка-невеста под руку с красивым «месье», изящная дама в шляпке, три маленькие девочки на крыльце на фоне нарисованного пейзажа, потом они же в гимназических платьях с длинными косами, потом они же совсем взрослые в длинных юбках, смеются, взявшись за руки. Дальше шли семейные портреты дома Катениных, какие-то господа в старинных сюртуках, мальчики в матросках, никто точно не знал, чьи это тети и дедушки. Зато и невестой, и дамой, и одной из трех девочек-гимназисток оказалась Кирина бабушка! И снимались маленькие гимназистки не в Париже, а в российском южном городке. Кто бы мог догадаться!
На отдельной странице помещалась большая красивая фотография – две нарядные девушки-подростки в клетчатых платьях и длинных светлых шарфах. Тут уж не перепутаешь, сразу видно, что заграница. Внизу под фотографией стояла четкая надпись: «Kira/Lera. Май 1932».
