КСЕНИЯ. Почему ты так хочешь?
РУХШОНА. Не я так хочу. Потом поймешь. А теперь я устала. Иди.
Ксения прижимает Рухшону к себе, утыкается в нее головой, обнимает, держит.
КСЕНИЯ. Не оторваться… Скажи что-нибудь.
РУХШОНА (наконец освободившись от объятий Ксении).
Увидимся еще. Аллах милостив. (Ведет Ксению к двери.) Аллах милостив. (Наносит два сильных удара в дверь.) Иди… Иди!
Сцена тринадцатая
Ножницы
Ксения возвращается в пельменную. Ей открывает Пахомова.
ПАХОМОВА. С наступившим вас, Ксения Николаевна!
Ксения смотрит непонимающим взглядом, не отвечает. Пахомова удаляется. Ксения оглядывает помещение, подбирает забытую Рухшоной книгу, улыбается, читает из нее, не понимая.
КСЕНИЯ. «Он милостив ко всем на свете и только к верующим в День Суда». (С восторгом.) День суда… Как хорошо! Ах…
Свой последний монолог она произносит с нарастающей громкостью, до крика.
Никто тебя никуда не выдворит, девочка моя, доченька. Ты будешь со мною. (Прижимает книгу к груди.) Адвокатов найдем… стоящих. Все образуется — в области тоже люди. От уродов здешних избавимся… до последнего, в руки свои возьмем весь город. Эти люди… теперь я знаю: эти люди — они мне вверены. (С этого места говорит уже очень громко.) Я знаю — Кем вверены и зачем. Заживем по закону, по правде! Ох, заживем! Работать будем! Все вместе! С детства, с шестнадцати, нет! — с тринадцати лет! Ликвидируем старшие классы — давно пора! Интеллигентов, попов, слабаков всяких, хлюпиков — к чертовой матери! И заживем! Пить? Пить будем только по праздникам! По большим, настоящим, великим праздникам!
Ксения исполняет какой-то невиданный танец. На месте дома Учителя вырастают высокие красные минареты, похожие на башенки новой русской архитектуры. Соло трубы становится провозвестником нового знания Ксении: неглубокого, но всеохватного. Внезапно все стихает. Осторожно ступая, входит Пахомова.
ПАХОМОВА. Ксения Николаевна, все хорошо?
Ксения отвечает спокойно и тепло, как никогда прежде.
КСЕНИЯ. Да… хорошо.
ПАХОМОВА. А то: пришли — и тихо…
КСЕНИЯ. Все хорошо. Просто… тяжелый день.
Сцена четырнадцатая
Бумага
1. Мир не ломается
Учитель бродит по вечернему городу, останавливается возле парикмахерской, видит через стекло свою бывшую ученицу.
ПАРИКМАХЕРША. Сергей Сергеич! Сергей Сергеевич! Заходите!
УЧИТЕЛЬ (трогая волосы, смущенно). А что? Я давно не стригся. (Заходит.)
РАДИО. После рекламной паузы мы будем передавать музыку русских и зарубежных композиторов. Для красивых и сильных волос…
Парикмахерша выключает радио, бережно усаживает Учителя, моет ему голову.
ПАРИКМАХЕРША. А ведь вы меня не узнаете, Сергей Сергеевич!
УЧИТЕЛЬ. Ну как же, ну что вы! Ты что! (По-видимому, все-таки не узнает.)
ПАРИКМАХЕРША. Помните, вы мне сочинение писали, с Верочкой. Бедная Верочка… (Ей слишком весело, и она слишком рада видеть Учителя, чтобы грустить.) Академию я бросила — двое детей! Вот! (Хочет достать фотографии, но останавливается.) Вы ведь не любите фотографии!
Учитель жестом показывает, что на детей Парикмахерши его привычки не распространяются.
Да, да, фотографии не любите и анекдоты.
УЧИТЕЛЬ. Анекдоты, правда, не люблю.
ПАРИКМАХЕРША. Еще — сны…
УЧИТЕЛЬ. Девочкам только позволь сны рассказывать… Как ты все помнишь!
ПАРИКМАХЕРША. А вы забыли, забыли!
Парикмахерше очень хочется, чтобы Учитель увидел ее детей, и она протягивает ему снимки.
УЧИТЕЛЬ. А… (Ему хочется спросить про мужа, но он не решается.)
ПАРИКМАХЕРША. А Димку Чубкина вы не помните? Это ж мой одноклассник, теперь я Чубкина! Неужели вы всё-всё забыли?
Продолжая радостно улыбаться, Парикмахерша работает ножницами. Она любуется головой Учителя, тот — ее детьми.
УЧИТЕЛЬ. Скажи, а ты хорошо помнишь Верочку?
ПАРИКМАХЕРША. Сергей Сергеевич, ну как же я могла ее забыть? Мы ведь завидовали Верочке, ревновали к ней, к вам… (запутывается) вас…
УЧИТЕЛЬ (улыбается). Ее ко мне? Меня к ней?
ПАРИКМАХЕРША. Все равно, мы потом перестали. В ней было столько много всего! Мы… ну, не знаю… Простите, что-то я разболталась. Она вся такая… такая была… не отсюда. Вот просто счастье, что была Верочка. Вот. Всё. Простите.
УЧИТЕЛЬ. Да, да… точно…
ПАРИКМАХЕРША (закончив стричь). Мы в годовщину, девочки — кто в городе остался, — ходили к ней. Ой, там такой некрасивый памятник…
УЧИТЕЛЬ (кивает). Да, неудачный.
ПАРИКМАХЕРША. Но мы, знаете, к реке спустились — и, как когда-то, стали читать…
УЧИТЕЛЬ. Да? Что читали?
ПАРИКМАХЕРША. Всякое разное… (Наспех, не декламируя.) «Когда ты болен и забит…» Вот это.
УЧИТЕЛЬ. «Когда ты загнан и забит / Людьми, заботой, иль тоскою; / Когда под гробовой доскою / Всё, что тебя пленяло, спит…»
ПАРИКМАХЕРША (уже попадая в интонацию). «Когда по городской пустыне, / Отчаявшийся и больной, / Ты возвращаешься домой…» (Задумывается, пробует вспомнить.) «Ты возвращаешься домой, / И серебрит…»
УЧИТЕЛЬ. «И тяжелит…»
ПАРИКМАХЕРША. «…ресницы иней, / Тогда — остановись на миг / Послушать тишину ночную, / Постигнешь слухом жизнь иную, / Которой днем ты не постиг». (Опять забывает.) «Найдешь в душе опустошенной / Вновь образ матери склоненный… Узоры на стекле фонарном, / Мороз, оледенивший кровь, / Твоя холодная любовь…» Сергей Сергеевич, вы говорили, так рифмовать нельзя: «кровь» — «любовь».
УЧИТЕЛЬ (улыбается). Видишь, ошибался. «Всё вспыхнет в сердце благодарном, / Ты всё благословишь тогда, / Поняв, что жизнь — безмерно боле, / Чем quantum satis Бранда воли…»
ПАРИКМАХЕРША (тихо). «А мир — прекрасен, как всегда».
УЧИТЕЛЬ (задумывается). Да, мир не ломается… Что ни случись. Это грустно, да?
Парикмахерша сметает с пола отстриженные волосы, Учитель смотрит на них, на нее, собирается уходить.
ПАРИКМАХЕРША. Спасибо вам, Сергей Сергеевич, что зашли! И вообще, спасибо… (Учителю вслед.) Знаете, ваши литературные четверги — лучшее, что у нас было в жизни.
УЧИТЕЛЬ (уже один). Quantum satis — это из Ибсена: полной мерой. Значит, Блоку казалось невозможным, чтобы грамотный человек не читал «Бранда», а я вот, учитель литературы — и не читал. Что я вообще знаю из Ибсена? Что юность — это возмездие? Кому? Родителям? А может быть, нам самим?
