Все было готово, она успела здорово проголодаться, но не смогла притронуться к супу, которым обварилась несчастная полька. А старик ел спокойно.
– Так что же все-таки означает эта ваша трагическая метафора? – она отодвинула тарелку с супом и положила себе жаркое.
– Какая метафора? – Старик удивленно поднял брови.
– Обожженное польское сердце, – произнесла Эмма с пародийно-пафосной интонацией и закатила глаза.
– А ты не понимаешь? – Он склонил голову набок и прищурился.
– Представьте, нет.
– Скажи, ты бы хотела оказаться на ее месте?
– Я?! – Эмма поперхнулась, закашлялась сильно, до слез.
Вернер поднялся, обошел стол, постучал ей по спине.
– Спасибо. – Она выпила воды и промокнула салфеткой глаза.
Старик сел, придвинул к себе пепельницу, открыл портсигар.
– Вы еще не доели второе, – буркнула Эмма.
– Я сыт. – Он чиркнул спичкой. – В моем возрасте много есть вредно.
– А курить тем более. Ладно, сварю кофе. – Она вскочила и убежала на кухню.
Эмма не понимала, что на нее нашло, зачем спровоцировала старика сказать очередную гадость? «Ты бы хотела оказаться на ее месте?» До чего же мерзкий, унизительный вопрос! Эмма никогда, ни при каких обстоятельствах не могла бы оказаться на месте несчастной польки, потому что…
Как продолжить фразу, она не знала. Вроде бы все необходимые доводы под рукой: чистая арийская кровь, неполноценность славян и так далее. Но всерьез поверить, принять эти доводы как свои собственные мысли было все равно что набить голову скомканными газетами.
Пока закипал чайник, Эмма хмуро смотрела в окно, на одинокую кривую осину, и пыталась представить: если бы Марта не погибла, как она отнеслась бы к режиму, к решению Вернера уйти из института? Конечно, Марта всегда была на стороне Вернера. Вероятно, Герману пришлось бы порвать не только с отцом, но и с матерью.
Голую землю вокруг дерева припорошило снегом, ветер покачивал тонкие ветки. Эмма насыпала кофе в кофейник, залила кипятком, поставила на маленький огонь и пообещала себе больше никогда не заводить со стариком этих гадких разговоров, не поддаваться на его провокации, молчать, шутить, менять тему.
Вернувшись в столовую с подносом, она увидела все ту же картину: Вернер сидел над своей тетрадью, только теперь рядом лежал еще и справочник по оптике.
Эмма налила кофе, подвинула ближе к нему вазочку с печеньем. Вернер не глядя кинул в рот печенье, отхлебнул кофе и спросил, не поднимая глаз от тетради:
– Ну что, участие в проекте дает твоему мужу надежную бронь?
Эмма подумала: «Ага, все-таки волнуется, просто не желает показать» – и ответила со спокойной улыбкой:
– Вы же знаете, у Германа сильная близорукость и плоскостопие, с этим в армию не берут.
– Скоро начнут отправлять на фронт слепых и безногих, всех, кого не успел прикончить гуманный закон об эвтаназии, стариков, как я, женщин, как ты. Нейтрон всех пустит на пушечное мясо, близоруких и плоскостопых в первую очередь, так что вы старайтесь, делайте для него бомбу, ради бомбы он даст вам небольшую отсрочку.
Эмма не выдержала, раздраженно повторила:
– У Германа надежная бронь.
– На фронт никому не хочется. – Вернер поморщился. – Страшно, что убьют. Да и самому убивать придется, куда денешься? Стрелять в живых людей неприятно. Бомба – совсем другое дело. Защитить от фронта как можно больше ученых… пожалуй, неплохое оправдание той грязной возне, которой вы там занимаетесь.
– Разумеется, с ваших нынешних высот наша наука выглядит грязной возней. – Она презрительно хмыкнула.
Старик закрыл тетрадь, заложив самописку между страницами, внимательно взглянул на нее.
– Дорогуша, у тебя в последнее время появилась странная привычка: спросить о чем-нибудь и поскорей удрать, чтобы не слышать ответа. Рада бы не думать, не задавать вопросов, но не получается. Хочется быть хорошей, уважать себя, но что-то мешает. – Он закурил, прищурился. – Знаешь, когда мы напали на Польшу, Агнешка с мужем и трехлетним сыном жила в Варшаве.
– Мы напали? – перебила Эмма. – А как же их бесконечные наглые провокации на границе?
Вернер в ответ только усмехнулся и продолжал:
– Муж сразу ушел на фронт. Агнешка с ребенком бежала из Варшавы во Львов, там жили ее родители, но, когда добралась, родителей не нашла. Во Львов уже вошли русские, начали выселять людей из квартир и отправлять в Сибирь. Граница между советской и немецкой зонами еще оставалась проницаемой. Агнешка метнулась в Краков, там жили родители мужа. По дороге мальчик заболел. Их приютили в деревне, неподалеку от города. У Агнешки не было ни денег, ни документов. Как только сыну стало лучше, она пошла в город и сразу попала в облаву. Молодых здоровых полек загрузили в товарные вагоны и привезли сюда. Она ничего не знает о муже и об отце, ее мать с младшей сестрой где-то в Сибири, родители мужа… Впрочем, неважно. Надежда, что ребенок жив, не дает ей сойти с ума и покончить с собой.
Эмма слушала, помешивая ложечкой в чашке, не поднимая головы, спросила с нервной гримасой:
– Вернер, когда вы успели выучить польский?
– Я не знаю польского.
– Тогда на каком же языке бедняжка рассказала вам свою трогательную историю?
– На немецком.
Эмма вскинула глаза, минуту молча, изумленно смотрела на Вернера.
– Представь, дорогуша, она говорит и читает по-немецки свободно, просто ты этого не заметила. Теперь, надеюсь, ты поняла, что значит обожженное сердце.
– Вернер, зачем вы мне это рассказали?
– Сама попросила. – Он пожал плечами. – Герману легче, он уверен в своей исключительности, в своем изначальном превосходстве над другими людьми, поэтому пропаганда входит в его сознание, как нож в масло. А ты потверже, сопротивляешься, массовой психопатии не поддаешься. Рада бы стать верноподданной гражданкой арийской Атлантиды, но совесть не позволяет.
– Совесть, – пробормотала Эмма. – Зачем? Что толку? Все равно ничего не изменишь.
Глава одиннадцатая
Муссолини отправил в Финляндию очередную партию истребителей и бомбардировщиков. Самолеты летели из Милана с посадкой и дозаправкой на военном аэродроме под Берлином. Экипажи состояли из добровольцев, рвавшихся помочь мужественным финнам в борьбе с советской агрессией. Эскорт сопровождала небольшая группа журналистов.
Осе досталось место в кабине «Фиата-Чекони», среднего бомбардировщика с камуфляжным серо-зеленым окрасом. «Чекони» («аист») больше напоминал толстую пятнистую рыбу с растопыренными плавниками, чем легкую длинноногую птицу. Он дребезжал при взлете, как пустая консервная банка, запущенная чьей-то хулиганской ногой скакать по булыжнику.
