– Филиал Большой Лубянки?
Падре не сразу понял, шевельнул седыми бровями, сморщился и вдруг тихо рассмеялся:
– Нет, хотя они очень старались. Там служит капеллан посольства США, только праздничные службы. Рождество, Пасха. Шпики толкутся постоянно, для советских католиков вход закрыт, никто близко подойти не смеет.
– Советские католики? Думаете, они еще остались?
– Ну вот вы, например.
– Я немец.
– Да, но подданство… Послушайте, а ведь вам надо исповедаться. У вас на душе непомерная тяжесть. Джованни рассказывал мне…
– Тихо! – выдохнул доктор и приложил палец к губам.
Позади слышался скрип снега.
– Идите вперед спокойно, не оборачивайтесь, – прошептал падре.
Из переулка они вышли на Петровку. У доктора дрожали колени. Он не сомневался: стоит обернуться, и за спиной падре мелькнет казенная физиономия под цигейковой шапкой, овчинная бекеша. Никогда еще он не чувствовал такого липкого, потного страха. Падре нагнал его и прошептал:
– Все хорошо, это была просто старуха.
– Я зайду вон в тот двор, вы за мной, – ответил доктор.
Двор оказался проходным, несколько минут они петляли по подворотням, наконец возле полуразрушенного сарая нашли место, которое не просматривалось из окон. Доктор остановился, открыл портфель.
– То, что я вам передаю, важнее всего, что было раньше, – произнес он севшим голосом, – это очень срочно, поверьте, я не преувеличиваю.
– Верю, – кивнул падре, сунул конфетную коробку в широкий карман пальто, вручил доктору сложенные вчетверо листки и улыбнулся: – Не так важно, не так срочно, однако весьма любопытно.
– Идите назад, на Петровку, – сказал доктор, – там дальше Страстной бульвар, знакомые вам места. Не заблудитесь?
– Постараюсь. Я уезжаю послезавтра, приеду опять только в апреле, к Пасхе.
– А Джованни? – спросил доктор.
– Не знаю. – Падре перекрестил его, и они разошлись в разные стороны.
Глава десятая
Когда Машу опять вызвали в зловещую комнату возле канцелярии, она не испугалась, не удивилась. Разговоры о том, что она скоро получит «заслуженную», ходили с Нового года, такое значительное событие не могло обойтись без предварительной беседы в этой комнате.
В отличие от прошлого раза кадровик поздоровался, предложил сесть, обратился на «вы». Вид у него был потрепанный, лицо опухшее, глаза красные.
«Не высыпается, пьет много», – подумала Маша с некоторым сочувствием.
– Товарищ Крылова, тут вот поступило предложение выдвинуть вашу кандидатуру на присвоение вам звания заслуженной артистки.
Тенор звучал глухо, монотонно, без всякого выражения.
– Спасибо. – Маша улыбнулась, едва сдерживая ликование.
Мысленно она уже звонила маме, встречала вечером Илью с таинственным видом: «Угадай, что случилось?»
– Благодарить меня не надо. – Кадровик вяло помотал головой. – Тут вот у нас вопросы к вам, товарищ Крылова. Работой общественной вы совсем не занимаетесь.
– Почему не занимаюсь? Я участвую в шефских концертах.
Бледное лицо кадровика стало еще бледней, опухшие глаза презрительно сощурились. Конечно, такой ответ никуда не годился. Бесплатные шефские концерты – не общественная работа, а прямая обязанность. «Еще скажи: посещаю собрания и митинги, взносы комсомольские плачу», – подумала она и заметила, как толстые пальцы кадровика крутят ленточки картонной папки.
– Нормативы не сдаете, – продолжал он с грустью, – занятия по гражданской обороне игнорируете. Вот у нас все заслуженные имеют значок ворошиловского стрелка первой степени. А вы ни одного кружка не посещаете. Кто отлынивает от занятий по гражданской обороне, противопоставляет себя линии партии, он саботажник и вредитель. Отстающие – это пассивный балласт, от которого коллектив будет избавляться беспощадно, невзирая на творческие заслуги.
– Я сдам, сдам нормативы и в кружки запишусь, – пообещала Маша.
Но кадровик загрустил еще больше, тенор его звучал глухо и напоминал тоскливый собачий вой. Маша с трудом различала слова.
– ПВХО не сдано у вас, ни одного занятия не посетили.
О том, что нормативы ПВХО (противовоздушная и химическая оборона) сдать обязан каждый, Маша знала, об этом постоянно твердили на собраниях, сдали уже практически все, а она тянула. Очень уж было неохота.
– Я сдам, честное слово.
– А что же вам, товарищ Крылова, помешало сделать это раньше?
– Я… У меня от противогаза раздражение на коже.
– Это не является уважительной причиной. Теоретическую часть вы тоже не сдали. И не сигнализируете вы.
Кадровик все не мог справиться с ленточками папки, распутать узелок. Маша не отрываясь смотрела на толстые неловкие пальцы, заметила, что они слегка дрожат и ногти обгрызены до мяса.
– Не сигнализируете, – повторил тенор чуть громче, – ни одного сигнала от вас за весь период…
Маше захотелось помочь ему справиться с этим несчастным узелком. Конечно, руки у него тряслись с перепоя. Этот тенор тоже человек, работа тяжелая, как же не пить?
В папке лежало ее личное дело. Она заерзала на стуле от любопытства. Понимала, что это глупо, заглядывать в папку вряд ли стоит, а все равно очень хотелось, хоть краешком глаза. Слова «не сигнализируете, ни одного сигнала» все не доходили до ее сознания, между тем кадровик повторил их уже несколько раз. Маша почувствовала легкий спазм в желудке и услышала собственный спокойный голос:
– Поводов не было. Ведь нельзя же просто так, для галочки.
Кадровик вдруг оставил узелок, резко подался вперед, перегнулся через стол и прогудел неожиданным басом:
– Не было, говоришь? Для галочки, говоришь? С гражданином Суздальцевым какие у тебя отношения?
На Машу повеяло смесью похмелья и одеколона «Шипр». Она невольно отпрянула, вжалась в спинку стула. Спазм в желудке стал таким сильным, что не давал сказать ни слова. В голове неслось: «Письмо… Агриппина… я никому… только Илье…»
– Молчишь? – спросил кадровик прежним тенором, тягуче, жалобно, почти со слезой. – Молчишь, – повторил он утвердительно, словно отвечая самому себе.
– Он был моим партнером, – тихо произнесла Маша, сморщилась от боли, прижала ладони к животу.
– Был партнером. Знаю. Так что же ты не сигнализировала?
– О чем?
Кадровик опять занялся узелком. Руки его тряслись еще сильней. Маша не сомневалась, как только он развяжет эти несчастные ленточки, сразу извлечет из папки то самое письмо.
Острая боль в желудке не отпускала, между лопатками щекотно побежала струйка ледяного пота. В висках стучало: «Агриппина никому не могла показать письмо, порвала, сожгла, никто не слышал нашего разговора, не видел, как я читала, никто не знает… никто, кроме Ильи…»
