– Вы торопитесь? – Она взяла его под руку. – Можно, я с вами немного пройду?
– Нет.
– Ну чуть-чуть, пару минуток, раз уж так получилось… А вам Москва нравится?
– Очень красивый город, – механически ответил он по-немецки.
– Совершенно сказочный. – Люба тоже перешла на немецкий. – Я, как узнала, что в Москву поеду, целую программу составила: «Лебединое» в Большом посмотреть, в Третьяковку, в Пушкинский обязательно, потом на кораблике по Москве-реке поплавать, попасть в Парк культуры на настоящий карнавал, какие в кино показывают. И ничего этого не получается. В город нас вывозят только наружку отрабатывать. Что же тут увидишь?
– Фрейлейн, советую вам продолжить поиски Владлена, перейти на ту сторону и вернуться на Бронную. – Он мягко снял ее руку со своего локтя и добавил по-русски: – Люба, это не шутки. Я могу себе позволить прогулку в выходной, а для вас это прогул. Рискуете нарваться на неприятности, сами же знаете, одним «неудом» по наружному наблюдению отделаться не удастся.
– Так точно, товарищ Штерн. – Она вытянулась в струнку, козырнула и тут же уронила руку, опустила голову: – Я дура. Извините.
Доктор проводил ее взглядом, перевел дух, спустился в Столешников и пошел к Никольской.
Здание знаменитой аптеки Феррейна, серовато-кофейного цвета, с гигантскими окнами, колоннами и греческими статуями напоминало Карлу Рихардовичу старый Берлин. Внутри оказалось много народу, аптека была дежурной, работала по выходным. Старейший в Москве дворец фармацевтики. Зеркала в бронзовых рамах, мраморные колонны, готические шкафы и прилавки темного дерева, украшенные причудливой резьбой, сводчатый расписной потолок, китайские вазы, старинные кассовые аппараты. Люди в длинных очередях выглядели на этом фоне особенно убого. Серые платки, ушанки, тулупы, телогрейки, валенки.
Карл Рихардович выбрал очередь поближе к входной двери. Гонка закончилась, теперь спешить некуда.
Стартовым сигналом гонки стал ночной звонок. Номер, который назвал иностранец, расшифровывался просто: «А» – аптека, дата – восемнадцатое января, время – десять утра. Ну, а вопрос про дежурную аптеку ясно указывал на Феррейна.
Это был личный тайный канал спецреферента Крылова. Ни в ИНО НКВД, ни Разведупре Генштаба о нем не ведала ни одна живая душа. Священник итальянского посольства в Москве передавал через доктора Штерна сообщения от сотрудника пресс-центра МИДа Италии Джованни Касолли. Агентурная сеть в Германии не работала, и Джованни оставался единственным источником реальной информации изнутри рейха. Он не был завербованным агентом, не получал никакого вознаграждения.
Касолли часто бывал в Берлине, присутствовал на встречах и переговорах высшего уровня, имел свои связи в германском МИДа и доступ к секретным документам.
Между собой Илья и Карл Рихардович называли его Ося. Включая в сводки для Хозяина сведения, полученные от Оси, Илья ссылался на перехваты дипломатических отчетов и личной переписки сотрудников посольств. Он страшно рисковал, особенно сейчас, при Берия, но эти крохи реальной информации, поступающие непосредственно из рейха, придавали хотя бы какой-то смысл его работе.
Канал был надежный, но действовал редко, с перебоями. Последнее сообщение пришло в конце августа тридцать девятого. С начала войны – ни слова. Ночной звонок прозвучал долгожданной весточкой от Оси после пяти месяцев молчания.
В теплое время года доктор встречался с падре на Никитском бульваре. Зимой это было исключено. Пожилой итальянец морозов не переносил. Найти в Москве закрытое помещение, где можно встретиться, не привлекая внимания, и поговорить без посторонних ушей, да еще по-немецки, – задача сложная. Падре знал не больше десятка русских слов, ровно столько, чтобы назначить встречу по телефону и понять ответ. Ресторанов в Москве осталось мало, и каждый представлял собой ловушку, так же как и музеи. Их посещали иностранцы, залы были напичканы агентами НКВД. На свидание доктор мог прийти только в выходной день, поэтому кинотеатры тоже отпадали. В выходные большие очереди к кассам стояли на улице, неизвестно, на какие места достанутся билеты и достанутся ли вообще.
Доктор собирался передать падре послание для Оси. Над текстом он корпел до утра, переписывал раз десять. Получилось вот что:
«По нашим предположениям в рейхе развернулись масштабные работы, связанные с производством оружия на основе открытия расщепления ядра урана. Открытие было сделано в декабре 1938-го немецкими химиками Ганом и Штрассманом. Энергия распада урановых ядер в руках Гитлера может уничтожить Европу и всю планету. Из немецких научных журналов исчезли публикации на эту тему, единственное объяснение – секретность. Просим Вас при возможности проверить, верны ли наши предположения. Также просим выяснить все, что возможно, о немецком радиофизике ВЕРНЕРЕ БРАХТЕ.
Из достоверного источника нам стало известно, что непосредственное участие профессора Вернера Брахта в работах над созданием ядерного оружия может значительно ускорить процесс. Просим отнестись к этому со всей серьезностью. Пожалуйста, держите нас в курсе».
Никакой подписи доктор не поставил, Ося знал его почерк. Плотно исписанный листок был спрятан на дно небольшой плоской коробки с шоколадными конфетами фабрики «Красный Октябрь», под слой толстой мягкой бумаги. Сверху лежали конфеты в блестящих обертках.
* * *
Дверь распахнулась, влетел Поскребышев, остановился у стола так резко, что Илье почудился визг тормозов. Вытаращенные глаза светились, как фары.
– Давай! – прорычал он и шумно выдохнул: – Пф-ф.
– Александр Николаевич, еще не готово.
– Давай что есть!
Напоминать, что очередную сводку Илья должен был подготовить только к завтрашнему дню, не имело смысла. Он быстро отстукал на машинке пару последних фраз, сложил отпечатанные страницы в папку. Поскребышев матерился, поторапливал, выхватил папку у него из рук и умчался прочь.
Илья давно привык к подобным цейтнотам, так же как и к долгим затишьям, когда Хозяин не требовал сводок и не вызывал неделями. Впрочем, затишья случались все реже.
Через пять минут после ухода Поскребышева явился фельдъегерь с пакетом из НКВД. Внутри лежал очередной список немецких эмигрантов, которых отправляли назад в рейх.
Еще осенью тридцать шестого посол Шуленбург передал официальную просьбу германского правительства о возвращении в рейх граждан Германии, арестованных в СССР по подозрению в шпионаже. С тех пор переговоры на эту тему не прекращались.
В тридцать седьмом НКВД отдало гестапо десять человек. Перед подписанием пакта пришла очередная нота, в которой говорилось, что настоящие дружественные отношения между рейхом и СССР несовместимы с тем, чтобы такое количество германских подданных находилось в советских тюрьмах. Сразу начался активный обмен списками тех, кого хотело получить гестапо, и тех, кого НКВД готово отдать. Немецкие коммунисты, евреи. Им по возвращении на родину, скорее всего, светил только лагерь. Но было много и некоммунистов, и неевреев, рабочих, инженеров, перебравшихся в СССР в годы экономического кризиса. Они прожили в СССР несколько лет, знали русский язык, после советских лагерей никаких симпатий к стране победившего социализма у них не осталось. Эти люди могли очень пригодиться гестапо и абверу отнюдь не в качестве заключенных.
