– Простите, господа, – пролепетала полька, растерянно переводя взгляд с Эммы на Фрица, – кофе закончился.
– Как? – изумилась Эмма.
В воскресенье она принесла фунт дорогого «арабики». Как мог исчезнуть за три дня запас, рассчитанный минимум на две недели?
– Это я все выпил, – признался Хоутерманс и взглянул на часы. – Лавка еще открыта. Я быстро. – Он метнулся к двери.
– Физзль, стой! – крикнул Вернер. – Во-первых, у тебя нет денег, во-вторых, ты не ответил, что с Марком.
– Я слышал, он стал академиком. – Хоутерманс улыбнулся, но так фальшиво, что смотреть на него было неприятно.
– Отлично, – кивнул старик, – давно пора. Но ведь это не все, верно?
– Арестован весной тридцать шестого, – выпалил Хоутерманс и добавил спокойней: – Больше ничего не знаю.
– Боже мой… – Вернер закрыл лицо ладонями.
– Кофе купит Агнешка, – громко сказала Эмма и взглянула на польку. – Есть у вас деньги?
– Конечно, госпожа.
– Пожалуйста, купите два фунта «арабики» и попросите помолоть помельче.
Хоутерманс неохотно вернулся к столу. Полька вышла, опять воцарилось молчание. Вернер сидел, низко опустив голову. Сигарета дымилась в пепельнице. Эмма протянула руку, погасила.
– А я гадал, почему он не отвечал на мои письма? – Старик достал из кармана платок, шумно высморкался. – В тридцать шестом, говоришь? Он перестал отвечать раньше, в тридцать пятом.
– Видимо, чувствовал, что над ним сгущаются тучи. – Фриц передернул плечами. – Это очень страшно. Неопределенность, надежда. Когда меня уволили из института, мы с Шарлоттой решили вернуться домой, хотя знали, что здесь ничего хорошего нас не ждет. Наши немецкие паспорта были просрочены, мы отправились в Москву, в германском консульстве над нами, конечно, поиздевались, но паспорта продлили. Меня арестовали за день до отъезда, на таможне, когда я отправлял книги.
Хоутерманс говорил быстро, взахлеб. Вроде бы пытался отвлечь Вернера, на самом деле выплескивал собственные переживания. А старика сейчас волновала только судьба Мазура.
– Если его там обрабатывали так же, как тебя, он вряд ли уцелел. Десять суток на ногах, без сна, холодная вода, угрозы. Марк всегда был очень хрупкий, нервный. Да и возраст… Конечно, они его угробили.
«Хрупкий? Вот уж про кого этого не скажешь, – подумала Эмма. – Мазур высокий, широкоплечий, энергичный. Вернер по сравнению с ним стебелек».
– Подожди, Вернер, зачем ты его хоронишь? – оживленно заговорил Хоутерманс. – Я тоже никогда не мог похвастать крепкими нервами, а там понял, что главное условие выживания – интеллект, способность мыслить. Я видел, как здоровяки-крепыши, не прочитавшие за жизнь ничего, кроме букваря, «Краткого курса» и передовиц газеты «Правда», ломались удивительно быстро, слабели физически, превращались в доходяг, полуживотных, а хлипкие интеллектуалы держались, сохраняли человеческий облик. Мне даже хватило духу отказаться от своих показаний, написать заявление, что дал их под пытками и угрозами моим близким и все названные мной невиновны.
– Что такое «Краткий курс»? – спросила Эмма.
– То же, что «Майн кампф», только в сто раз нуднее. – Фриц махнул рукой. – Программное сочинение Сталина.
– О твоем аресте сообщила Шарлотта. – Старик сосредоточенно сморщил лоб. – И сразу Нильс, Ирен с Пьером, Альберт отправили официальные телеграммы советскому правительству с требованием освободить тебя.
– Да, знаю, очень тронут и благодарен, только это бесполезно, – быстро проговорил Хоутерманс.
– Как же бесполезно, если тебя освободили?
– В защиту Конрада они тоже послали. – Хоутерманс сморщился.
– Конрад – это кто? – спросила Эмма.
– Вайсберг. Он работал со мной в Харькове. Его расстреляли. И меня никто там освобождать не собирался, переправили под конвоем, отдали гестапо вместе с такими же эмигрантами. Я был уверен, что мне тут в лучшем случае светит лагерь, а скорее всего, казнят. Но вот освободили без всяких официальных писем от мировых светил. Хватило поручительства одного Макса.
Эмма покосилась на Вернера. Старик сидел, низко опустив голову, сжав пальцами виски, и, кажется, уже не слушал Хоутерманса, бормотал:
– В последний раз мы с Марком виделись весной тридцать четвертого, на международной конференции в Ленинграде. Перед моим отъездом поссорились. Марк заявил, что Гитлер мог прийти к власти только в стране, где каждый второй антисемит. Я спросил: кто же, по-твоему, антисемит? Я или Макс? Ты ведь сказал: каждый второй. Потом я брякнул, что только в стране, где каждый второй – идиот, мог прийти к власти Сталин. Он в ответ: ты называешь мою родину страной идиотов? Обычно мы после перепалок на политические темы быстро мирились, смеялись, но в тот раз почему-то страшно завелись, не могли остановиться и даже не попрощались. А ведь это была наша последняя встреча.
– Вернер, не вините себя. – Эмма погладила его плечо. – Кто же мог предвидеть?
Старик не услышал ее, продолжал глухим, безнадежным голосом:
– Я долго дулся, ждал от него письма, а он, наверное, от меня. Наконец я не выдержал, написал. Он ответил не скоро и как-то холодно, потом прислал открытку на день рождения. Потом замолчал.
В прихожей стукнула входная дверь.
– Вот и Агнешка, сейчас будем пить кофе, – сказала Эмма.
– С начала тридцать пятого переписываться с иностранцами стало опасно, – объяснил Хоутерманс.
– Я позвоню Максу, отправлю телеграмму Нильсу, – решительно заявил старик, – надо связаться с Кюри. Нильс напишет Альберту. Мы закидаем их гневными посланиями от мировых светил с требованием освободить Марка.
«Только этого не хватало!» – испугалась Эмма и ласково сказала:
– Вернер, мне кажется, не стоит спешить. Подумайте, если опасно переписываться с иностранцами, значит, заступничество Бора и фон Лауэ могут, наоборот, навредить. Вот Фриц говорит, там всех обвиняют в шпионаже. – Она многозначительно взглянула на Хоутерманса.
– Я слышал, сейчас, при новом главе НКВД, многих выпускают. Не знаю, не возьмусь советовать, там все непредсказуемо. – Фриц встал, улыбнулся опять фальшиво. – Ладно, иду варить кофе.
– Непредсказуемо, – повторил Вернер.
– Представьте, если Марка уже выпустили – и вдруг приходят гневные послания от иностранных ученых. – Эмма накрыла ладонью его дрожащую руку.
– Выпустили? – Старик поднял на нее покрасневшие влажные глаза, взглянул с такой детской надеждой, что ей стало не по себе. – Думаешь, могли выпустить?
– Ну конечно! Я просто уверена. Он давно на свободе и продолжает работать. Кстати, вы показали Фрицу резонатор?
– Ему пока не до этого, слишком устал, возбужден, без конца рассказывает о большевистских ужасах, скучает по жене и детям. – Вернер потянулся за очередной сигаретой.
