Я объяснила, что ты уволился из института, заверила, что в работах, которые их интересуют, не участвуешь. Разговор сразу прекратила. Остался неприятный, тревожный осадок.
«Таймс» вышел на этой неделе. Никаких острых моментов. Занимательная физика для младших школьников. В преамбуле Крузо процитировал слова Нильса и Альберта о том, что открытие принадлежит мне, а не Отто, и здорово вмазал Сигбану. Теперь он шевелит желваками, но разговаривать со мной стал вежливей.
Не знаю, вышла ли передача на «Радио Брюсселя», думаю, что вышла. Не исключено, что толстый Дефо и стройный Крузо – обычные журналисты, а у меня шпионофобия.
– Не исключено, – прошептала Эмма.
Звуки рояля неприятно отдавались в голове. Полька играла что-то громкое, быстрое, современное. «Негритянский джаз? – Эмма поморщилась. – В рейхе эта музыка запрещена… Господи, что я делаю? Гадость! Клянусь, никогда больше! Все-таки Мейтнер дура. Зачем написала Гану? Я бы на ее месте ни за что… На ее месте? Мне светит открытие подобного масштаба? Почему бы и нет? Но только на роль смиренной овцы я не согласна. Господа, вас ждет сюрприз, и не надейтесь заткнуть мне рот, это будет мое открытие, я вам не Мейтнер… Ага, размечталась, прекрасная Эмма! Разве ты способна измерять силу тока собственным телом, как Кавендиш? Кроме физики, для тебя слишком много всего существует. Размениваешься на мелочи, не можешь отказать себе в мелких житейских радостях».
Мысли путались, глаза пожирали последние абзацы.
Надеюсь, в следующем моем письме опять появятся формулы, должна же я, наконец, сдвинуться с мертвой точки! Столько сил потрачено впустую, это, в конце концов, несправедливо. А как поживает игрушка? Мне кажется, ты зациклился на выборе начинки, на расчетах инверсии населенностей. Статистика Больцмана вещь хорошая, но ты уже стер мозги до мозолей. Ты практически собрал игрушку, так накачай ее чем-нибудь. Начни экспериментировать по-настоящему, и ответы придут сами собой. Да, вы с Марком идеально дополняли друг друга, но это вовсе не значит, что по отдельности работать не можете. Уверена, Марк работает вовсю, хотя, конечно, ему тоже тебя здорово не хватает. Смелее, мой милый, прекрати рефлексировать и оглядываться назад!
Внизу стукнула калитка. В дрожащих руках запрыгали последние строчки:
Скучаю по тебе, особенно вечерами. Однако наша договоренность по-прежнему в силе. Увидимся, когда соберешь игрушку, не раньше.
Твоя Лиза.
Эмма сложила письмо, сунула в конверт, схватила самописку. Перо сухо царапало тетрадную страницу. «До чего же отвратительный звук! Ну конечно, забыла заправить, письмо отвлекло. Нет, никогда больше! Какой стыд!»
Руки вспотели. Крышка чернильницы прокручивалась во влажных пальцах. Музыка давно смолкла, снизу звучали голоса Вернера и Агнешки. Слов не разобрать. Наконец удалось отвинтить крышку, заправить самописку. Но перо все так же сухо шуршало, не оставляя следа.
Застучали шаги по лестнице. Эмма раздраженно трясла самопиской над своей тайной тетрадкой. Дверь открылась.
– Дорогуша, привет! Умница, что не ушла, дождалась меня.
– О боже! – На страницу, прямо на свежую, незаконченную запись упала огромная клякса.
* * *
Маша отнесла в администрацию все необходимые медицинские бумажки. Самуил Абрамович Самосуд, художественный руководитель и главный дирижер, вызвал ее в кабинет, начал бодро:
– Что же это вы, товарищ Крылова? Только мы вам заслуженную дали, и вот здрассти-пожалуйста!
О чем говорить дальше, он не знал. Случай был уникальный. Солистки балета детей не рожали, Маша оказалась первой если не за всю историю театра, то за последние лет десять точно.
– Извините, Самуил Абрамович, так получилось, – краснея, залопотала она и, спохватившись, добавила, как учила Пасизо: – Я могу пока поработать педагогом-репетитором.
Самосуд поднял на нее по-сталински прищуренные глаза, шевельнул усами, произнес деловитой скороговоркой:
– По закону декретный отпуск шестьдесят три дня. Тридцать пять до родов и двадцать восемь после.
«Знаю, знаю, дорогой Самуил Абрамович, только понять не могу, как у вас язык поворачивается вслух произносить эту грязную антисоветчину, – подумала Маша, едва сдерживаясь, чтобы не захихикать, – вот уж настоящая вражеская агитация с пропагандой. Тридцать пять до и двадцать восемь после. Обалдеть какая щедрость. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство и за счастливое материнство тоже. Как там в незабвенном фильме “Цирк”? Рожайте на здоровье – черненьких, желтеньких, в крапинку».
– Вы чему это улыбаетесь? – кашлянув, спросил Самосуд.
– Я? Разве?
Маша не чувствовала своей улыбки, Илья предупредил: «Осторожно, следи за лицом, ты так сияешь, что кого-то это может огорчить».
Товарищ Самосуд явно счел улыбку неуместной.
– Сколько вам лет, Мария Петровна? – осведомился он все с тем же сталинским прищуром.
– Двадцать два, – ответила Маша, продолжая сиять.
– Самый возраст балетный. В лучших спектаклях танцуете ведущие партии. Смотрите, как бы потом плакать не пришлось.
– Зачем же плакать, Самуил Абрамович? – Маша улыбнулась во весь рот. – Надо сохранять здоровый комсомольский оптимизм.
Самосуд вздохнул и покачал головой.
– Оптимизм… Вы, товарищ Крылова, даровитая балерина. А ведь у нас незаменимых нет. Мы найдем вам замену, это не проблема. Вот мне тут рекомендовали Екатерину Родимцеву на Суок.
– Да, она во втором составе! – радостно кивнула Маша, – и Зарему в «Бахчисарайском» она тоже отлично танцует. Родимцева очень, очень даровитая балерина.
– Мы найдем вам замену, – повторил Самосуд чуть громче, – но потом, когда закончится ваше интересное положение, вы пожелаете вернуться на большую сцену, а все ваши прежние партии танцуют другие исполнительницы. Куда прикажете ставить вас? В кордебалет?
– Самуил Абрамович, все будет хорошо.
Маша поймала взгляд Самосуда, на этот раз открытый, не прищуренный, и увидела там, на дне хитрых тухловатых глаз свежий отблеск чувства. Оно не имело отношения к балерине Крыловой и к ее интересному положению. Самосуд вспомнил о чем-то своем, личном, например о музыке (ведь он был не только художественным руководителем, но и главным дирижером), или о маме, или о жене, о детях. А может, вообще ни о чем не вспомнил, просто толстая чиновная личина сползла на мгновение, и выглянул из нее человечек, слабенький, запуганный, недобрый, но вполне еще живой.
– Что ж, Мария Петровна, вашему оптимизму можно только позавидовать, – он покрутил ус, вернул личину на место, – оформим пока педагогом-репетитором в пятый класс, а там поглядим.
На «пятом» он сделал ударение. Не случайно. Это был самый трудный класс, переходный возраст. В конце года предстоял отсев, накануне экзаменов дети нервничали, особенно девочки. Заниматься с ними было трудно. Пасизо называла пятый педагогической каторгой.
