— Сигару, мистер Ботибол?
— Нет, спасибо.
— Немного бренди?
— Нет, я, правда, не привык…
Клементс заметил, что щеки его гостя слегка покраснели, а глаза увлажнились и заблестели. „Похоже, старина хорошо набрался с моей помощью“, — подумал он, а официанту сказал:
— Два бренди.
Когда принесли бренди, мистер Ботибол подозрительно посмотрел на свой большой бокал, поднял его, быстро по-птичьи глотнул и поставил назад.
— Мистер Клементс, — сказал он внезапно, — я завидую вам.
— Мне? Почему?
— Я скажу вам, мистер Клементс, я скажу, если позволите.
Голос у него был нервный, искательный, словно он заранее извинялся за все, что собирался сказать.
— Пожалуйста, скажите, — сказал Клементс.
— Потому что, мне кажется, вы добились успеха в жизни.
„Похоже, он спьяну размякнул, — подумал Клементс, — а я таких терпеть не могу“.
— Успеха? — сказал он. — Никакого особенного успеха я не добился.
— Нет, действительно. Вся ваша жизнь, смею сказать, мистер Клементс, кажется такой славной и успешной.
— Я самый обычный человек, — сказал Клементс.
Он пытался понять, насколько его собеседник действительно пьян.
— Кажется, — сказал мистер Ботибол медленно, осторожно отделяя одно слово от другого, — кажется, вино немного ударило мне в голову, но…
Он остановился, подыскивая слова.
— …но я все же хочу задать вам один вопрос.
Он высыпал немного соли на скатерть и кончиком пальца стал сгребать ее в горку.
— Мистер Клементс, — продолжал он, не поднимая глаз, — по-вашему, возможно, чтобы человек дожил до пятидесяти двух лет и ни разу за всю свою жизнь не достиг успеха?
— Дорогой, мистер Ботибол, — засмеялся Клементс, — время от времени каждый добивается каких-то успехов, пусть даже маленьких.
— О нет, — мягко возразил мистер Ботибол, — вы ошибаетесь. Я, например, не помню, чтобы я хоть раз за всю жизнь, хоть в чем-то добился успеха.
— Ну-ну, — улыбнулся Клементс. — Вы неправы. Вот сегодня утром вы продали свою фирму за сто тысяч. Я считаю, это большой успех.
— Фирму мне завещал отец. Когда он умер девять лет назад, она стоила вчетверо больше. Под моим руководством она потеряла три четверти своей стоимости. Вряд ли это можно назвать успехом.
Клементс знал, что это правда.
— Хорошо, — сказал он, — может быть, и так, но все равно, вы знаете так же, как и я: каждый человек добивается каких-нибудь успехов. Пусть не очень больших. Но множество маленьких. Да, черт возьми, даже забить гол в школе — это маленький успех, маленький триумф. Или бегать наперегонки, или учиться плавать. Просто про это забывают, вот и все. Забывают.
— Я никогда не забивал голов, — сказал мистер Ботибол, — и не учился плавать.
Клементс воздел руки и раздраженно фыркнул.
— Да, да, понимаю, но неужели вы не видите, не понимаете, что есть тысячи, буквально тысячи других вещей, как… ну… поймать хорошую рыбу, или починить мотор в машине, или порадовать кого-то подарком, или вырастить грядку фасоли, или выиграть небольшое пари, или… или… черт!., перечислять можно бесконечно!
— Может быть, может быть, мистер Клементс… Но, насколько мне известно, я никогда не делал подобных вещей. Это я вам и пытаюсь объяснить.
Клементс поставил бокал и с новым интересом уставился на удивительного бесплечего человека, который сидел напротив него. Клементс был раздражен и ни капли не сочувствовал ему. Он не внушал сочувствия. Он глуп. Явно глуп. Непроходимый, круглый дурак. И Клементсу захотелось побольнее задеть его.
— Ну а женщины, мистер Ботибол? — в его тоне не прозвучало извинения за вопрос.
— Женщины?
— Да, женщины! Ведь любой мужчина, даже самый никудышный, жалкий неудачник и бедолага, добивается иногда успеха у…
— Никогда! — вскричал мистер Ботибол, — никогда!
„Я ударю его, — сказал себе Клементс. — Больше не могу терпеть, и если не сдержусь, то вскочу и ударю его“.
— Хотите сказать, они вам не нравятся? — сказал он.
— О Боже, конечно нравятся. Я восхищаюсь ими… очень, очень. Но боюсь… Боже… не знаю, как сказать… боюсь, что, кажется, я не умею обходиться с ними. Никогда у меня ничего не было. Никогда. Понимаете, мистер Клементс, я так странно выгляжу. Знаю. Они глазеют на меня, я часто вижу, как они смеются надо мной. Я никогда не мог подойти… достаточно близко, так сказать.
Тень улыбки, слабой и бесконечно грустной, тронула уголки его рта.
Клементс был сыт по горло. Он пробормотал, что-де уверен, что мистер Ботибол сгущает краски, затем взглянул на часы, попросил счет и, извинившись, сказал, что ему нужно вернуться в офис.
Они расстались на улице перед отелем, и мистер Ботибол взял такси до дома.
Он открыл входную дверь, зашел в гостиную и включил радио; затем сел в большое кожаное кресло, откинулся назад и закрыл глаза. У него не то чтобы кружилась голова, но в ушах был звон, а мысли мельтешили в голове. „Этот агент напоил меня, — подумал он. Посижу здесь немного и послушаю музыку, а потом пойду спать, и мне станет лучше“.
По радио передавали симфонию. Мистер Ботибол время от времени слушал симфонические концерты и знал достаточно, чтобы определить: это Бетховен. Но теперь, когда он лежал, откинувшись в кресле, слушая прекрасную музыку, свежая мысль разрасталась в его захмелевшей голове. Это был не сон, потому что он не спал. Это была отчетливая, трезвая мысль: я автор этой музыки. Я великий композитор. Это моя последняя симфония, и ее исполняют впервые. Огромный зал набит людьми — критики, музыканты и меломаны со всей страны, и я там стою на возвышении и дирижирую оркестром.
Мистер Ботибол видел все. Он видел себя за пультом в белом галстуке и фраке, перед ним оркестр, скрипки группой — слева от него, впереди — альты, виолончели — справа, за ними деревянные духовые, и фаготы, и ударные, и тарелки; музыканты следили за каждым движением его палочки с напряженным, преданным обожанием. Позади, в полутьме огромного зала, ряд за рядом белые завороженные лица смотрели ему в спину, с растущим волнением слушая новую симфонию величайшего композитора, какого когда-либо знал мир. Иные сжимали кулаки и вонзали ногти в ладони рук, не в силах больше выносить столь прекрасную музыку. Мистер Ботибол был так захвачен своим волнующим видением, что начал дирижировать, размахивая руками в такт музыке. Ему это так понравилось, что он решил встать лицом к радио, чтобы двигаться более свободно.
Так он стоял посреди комнаты, высокий, худой и бесплечий, в своем узком синем двубортном костюме, мотая маленькой лысой головой и размахивая руками. Он недурно знал симфонию, чтобы вовремя угадать смену ритма или громкости, и, когда музыка звучала громче и быстрее, он бил воздух с такой силой, что едва не падал; когда же она была нежной и тихой, он склонялся вперед, чтобы утихомирить музыкантов мягкими движениями своих распростертых рук; и все время он чувствовал присутствие огромной аудитории позади себя, — напряженной, застывшей, внимающей. Когда наконец симфония дошла до своего потрясающего финала, мистер Ботибол был возбужден как никогда, мучительное напряжение перекосило его лицо, и он попытался извлечь еще больше силы из своего оркестра в этих мощных финальных аккордах.
