Прогноз, выданный Игорем Величко, оказался точным до
малейших деталей. Через три дня Татьяну вызвал Григорий Павлович Исаков и
голосом, полным сдерживаемого страдания, объяснил, какая она тварь
неблагодарная и что после всего, что произошло, он не может ее удерживать
здесь. Пусть уходит на все четыре стороны, но сначала…
Так и получилось, что в декабре, за три недели до нового,
1997 года, следователь Татьяна Образцова приняла к производству несколько дел –
одно другого гаже. В основном это были дела, давно «запоротые», по которым
своевременно не было сделано самое необходимое, и теперь предстояла нудная,
рутинная, но требующая недюжинной изобретательности работа по восстановлению
того, что еще можно было восстановить, и по равноценной замене того, что
восстановить уже нельзя. И только одно из девяти принятых ею дел было еще
относительно свежим, всего месячной давности. Но тоже, судя по всему, радости
не сулило. Татьяна решила начать с него.
* * *
Он сидел в переполненной сырой вонючей камере уже месяц. И
ничего не понимал. Кроме одного: он должен выдержать. Он должен постараться не
сесть на полную катушку, но это – задача номер два. Второстепенная задача.
Существенная, конечно, но не самая главная. А самая главная задача, задача
номер один, – это не предать человека, который ему доверился. Иначе он не
сможет чувствовать себя мужчиной.
Его давно уже не вызывали на допрос. Вообще события
развивались как-то неравномерно. Сначала арестовали прямо на улице, заломили
руки, избили, кинули в камеру и начали допрашивать по шесть-семь часов подряд.
При этом даже не спрашивали, как убил и почему убил, им и без его ответов было
все понятно. Спрашивали о другом, о том, чего он не понимал, как ни старался,
как ни напрягал мозги. Потом оставили в покое, несколько дней не трогали. Он уж
было воодушевился, расценил это как добрый знак, думал, поверили ему и сейчас
собирают документы, чтобы его оправдать и отпустить. Не тут-то было! Оправдать,
отпустить… Как же, размечтался. Снова стали вызывать, но теперь уже к другим.
Те, новые менты оказались понятливыми и, видно, прониклись к нему сочувствием.
Кое-что они сделали для него, если не врут, конечно, но потом опять все
заглохло. И еще несколько дней – тишина. Непонятно, что происходит. Он ничего
не понимает.
В камере ему плохо, само собой, но терпеть можно. Он ведь не
из интеллигентов, не хлюпик, и послать может, и обрезать, и на место поставить,
даром, что ли, всю жизнь на улице провел, нравы и обычаи хорошо знает. Всю
жизнь, кроме последних двух лет…
«– …Да что вы нашли в этой музыке? Бестолковая она какая-то,
ни смысла, ни ритма. Выключите.
– А ты не там ищешь смысл и ритм. Ты глаза закрой да
представь мысленно рисунок, как будто он из звуков состоит. Ты вот пишешь слева
направо, и звуки на клавиатуре так же расположены: слева – низкие, справа –
высокие. Идет музыка от высоких звуков к низким, а ты представляй линию,
которую рисуют справа налево. Понял? Так и следи за музыкой. Не мелодию слушай,
а рисунок представляй. Тогда и поймешь…
И он действительно понял. Не сразу, это верно, неделю,
помнится, тогда мучился, пока мозги настроил как надо, чтобы выполнять то, что
велено. А потом вдруг у него получилось. Зазвучала музыка, а перед глазами
рисунок стал появляться, да затейливый такой, изящный, с завитками, даже
симметричный. В какой-то момент ему женский профиль почудился, а потом и фигура
целиком в длинном одеянии. А дальше случилось и вовсе невероятное. К нему глюки
пришли. Прямо вот так, наяву, без таблеток, без ничего. Он к тому времени уже
год как не употреблял совсем. Пришли глюки, да чудные такие, совсем непохожие
на те, которые раньше бывали, когда он ширялся да покуривал. Вроде как бы фигура
эта в длинном одеянии – это Пресвятая Богородица, а перед ней на земле лежит
Иисус, снятый с креста. Земля голая, каменистая, сухая. Неприветливая какая-то.
Он помнил, что, когда был маленьким еще и ездил с родителями в деревню, его
постоянно тянуло лечь на землю. Трава была сочная, зеленая, мягкая, и сама
земля была мягкой и пахла как-то особенно, будто призывала его к себе. Он до
сих пор этот запах помнит. А там, в глюке этом, земля была такая, что и лечь на
нее не хотелось. Вроде враждебная. И казалось, что распятому Иисусу на ней
лежать больно и неудобно. И неожиданно пришло осознание того, что не он, Сергей
Суриков, так думает, а это сама Дева Мария так чувствует. Смотрит на сына
своего мертвого и переживает, что ему неудобно лежать.
Когда он очнулся, музыки уже не было. Заснул, что ли? Вот
чудеса-то.
– Что это было? – спросил он тогда.
– Ты научился слушать и понимать.
– И это может случиться еще раз? – Ему очень хотелось,
чтобы это повторилось. Было немного страшно, но его в тот момент переполнял
восторг.
– Теперь так будет всегда. Ты научился, и твое умение
всегда будет с тобой. Оно уже не исчезнет.
– Как называется музыка?
– Это Бах. Чакона…»
* * *
К первой встрече с подследственным Суриковым Татьяна
Образцова готовилась долго, потому что никак не могла разобраться в материалах
дела. Такое впечатление, что Суриков неоднократно менял показания, пытаясь
выгородить себя, но позиция следствия была какой-то вялой. Хочешь оправдываться
– ради бога, мы тебе мешать не станем. Не хочешь оправдываться – твое дело, мы
тебя топить не будем. В официальных документах и отчетах это называлось
«отсутствие активной наступательной позиции следствия». При допросах Сергея
Сурикова, как следовало из имеющихся в деле протоколов, много внимания
уделялось вопросу о сообщниках. И ни одного толкового ответа от арестованного
получить не удалось. Причем, что любопытно, от него вообще не удалось добиться
ни одного толкового ответа, он ведь не признался даже в том убийстве, по
обвинению в котором, собственно, и был арестован.
На рассвете 7 ноября 1996 года гражданка Бахметьева Софья
Илларионовна, 1910 года рождения, была обнаружена соседями убитой в собственной
квартире. Череп восьмидесятишестилетней старухи был проломлен валяющимся здесь
же топором. Топор, как водится, не был принесен откуда-то преступником, а
принадлежал самой Бахметьевой. По свидетельству соседей, топор этот постоянно
находился в кладовке еще с тех времен, когда не было центрального отопления и
печки топили дровами. В том, что топор – тот самый, бахметьевский, никто не
сомневался, вон и инициалы на рукоятке, Б.Б., что означает «Борис Бахметьев»,
покойный брат Софьи Илларионовны.
Те же соседи, не дожидаясь вопросов со стороны приехавших
работников милиции, сообщили, что у старухи Бахметьевой живет квартирант, молодой
и весьма подозрительный. Суриков Сергей. Вроде как старуха Софья Илларионовна
пустила его к себе жить с условием, что он будет за ней ухаживать, а она ему за
это квартиру отпишет.
Ситуация была распространенной, великое множество одиноких
стариков попадалось на удочку таких «ухаживальщиков», подписывали им
генеральную доверенность на право распоряжаться всем имуществом, в том числе,
естественно, и квартирой, а потом оказывались выброшенными на улицу. И хорошо
еще, если на улицу. А то ведь многие оказывались сразу в морге. А многие – и
вовсе неизвестно где. Пропадали без вести. Обладатель же генеральной
доверенности спокойно продавал квартиру или обменивал. Посему наличие у убитой
старой женщины квартиранта автоматически вело к его задержанию. Версия об убийстве
на почве приватизации квартиры проверялась в первую очередь, поэтому
квартиранта нашли бы и арестовали, даже если бы оказалось, что он в момент
убийства находился в командировке в Новой Зеландии. Не сам убил – значит,
подельники есть, но то, что имел место групповой сговор, несомненно.
