– И более странные встречаются, –
ухмыльнулась Эвелина, – похоже, твои родители большие шутники.
Я постаралась пропустить мимо ушей глупое
замечание, а Эвелина продолжала:
– Наши с Тиной предки тоже идиотами были,
одну дочь обожали, вторую ненавидели, в общем, поломали мне жизнь.
– Постой-ка, – тряхнула я
головой, – ваши с Тиной родители. Ты сестра Бурской!
– Точно, – кивнула Эвелина, –
урод семьи, луч тьмы в светлом царстве, ужас на крыльях ночи, это все я, и
способна сейчас за двести баксов рассказать тебе такое о народной любимице, что
тираж твоей газетенки подскочит втрое! Желаешь эксклюзив?
Эвелина прищурилась, я вздрогнула. Когда-то
очень давно мой отец привез из очередной командировки черепаху, названную им
Прохором. Прохор жил в воде, в основном проводил время, спрятавшись в мелких
камушках, которые покрывали дно аквариума.
Но изредка его плоское зеленое тело всплывало
на поверхность, из-под панциря вытягивалась длинная-предлинная шея, увенчанная
плоской головой. Маленькие черные глазки-бусинки мрачно оглядывали все вокруг,
и отчего-то становилось понятно: Прохор ненавидит всех и вся, будь его воля,
сожрал бы и хозяев, и аквариум, и корягу с грунтом. Просто сил у него на это
нет, характер аллигатора спрятан в теле тщедушной черепахи, только и остается,
что тихо переполняться желчью.
Сейчас Эвелина внезапно показалась мне похожей
на Прохора, я невольно вздрогнула, а она, решив, что я колеблюсь, добавила:
– Я очень хорошо знаю, кто убил Вальку!
Я схватила ее за плечо.
– Точно?
– Не сомневайся, – хмыкнула
алкоголичка, – информация супер! Высший класс! Так как? Пойдем?
– Куда?
– Тут, за углом, кафе есть, –
деловито сообщила Эвелина, – в двух метрах. Побежали!
Быстрым шагом она направилась к выходу, я
двинулась за ней, мысленно подсчитывая имеющиеся в кошельке деньги. У меня с
собой девять тысяч, вообще-то я никогда не ношу столь больших сумм, но
приближается Двадцать третье февраля, и хотелось сделать подарки мужской части
семьи. Костину я запланировала купить свитер. Сережке дорогой одеколон, Кирюшке
компьютерную игру, а двортерьеру Рамику косточку из прессованных жил, деньги
мне заплатили при увольнении с «Бума», конверт с купюрами тоскует в сумочке, в
отделении, тщательно закрытом на «молнию». Только все недосуг заглянуть в
магазин.
Устроившись за столиком, Эвелина деловито
заявила:
– Еда за твой счет.
– Только без выпивки и яиц голубого
дрозда, – предостерегла я.
Собеседница стащила с головы берет, поправила
сальные пряди и, открывая меню, сказала:
– Не употребляю спиртное.
Очевидно, на моем лице отразилось некое
недоверие, потому что Эвелина улыбнулась и пояснила:
– Было дело, назюзюкивалась по полной
программе, но потом закодировалась и вот уже три года ни-ни.
Почки я посадила в свое время, поэтому и
опухаю.
Уж не знаю, правду ли сказала она, но у
официанта Эвелина попросила борщ, котлеты и сладкий кофе, о водке речи не шло.
А еще мне показалось, что она сильно проголодалась, потому что
малопривлекательное по запаху первое мгновенно исчезло в ее желудке, туда же с
неменьшей скоростью отправились и котлеты.
– Бабки гони, – велела Эвелина,
пододвигая к себе кофе.
– Сначала стулья, потом деньги.
Женщина с шумом отхлебнула из чашки.
– Залог внеси.
Я выложила пятьсот рублей.
– Издеваешься, да? – нахмурилась
бабенка.
– Нет, просто я пока ничего не услышала,
кроме чавканья, – весьма сердито ответила я, – надеюсь, ты не
принимаешь меня за дуру, которая накормит, напоит, даст кучу ассигнаций, и все?
Где захватывающий рассказ и эксклюзивная информация для моей газеты?
– Будет тебе дудка, будет и
свисток, – возвестила Эвелина, – ну слушай.
* * *
Рассказ пьянчужки не показался мне особо
оригинальным. Жила-была семья: Антонина и Григорий.
Все вроде у них было ничего, Григорий
преподавал в училище историю, а Тонечка была певицей. Только не подумайте, что
она блистала на подмостках Большого театра, нет, она развлекала народ пением в
ресторане, занималась совершенно непочетным и несерьезным, на взгляд советского
человека, делом. Ну кто, скажите, ходит по кабакам? Ясное дело, одни тунеядцы,
а Тоня им поет.
Григорий стеснялся профессии жены, всем
соседям он бойко врал, что Антонина актриса, выступает в театре, оттого и
заявляется частенько домой под утро.
Но кумушки не верили ему, это что же за
представления такие, если Тонька в семь часов в родной подъезд входит? Народ на
работу вылетает, а эта на каблучищах шкандыбает, вином от нее несет, табаком,
да еще на такси прикатывает. Ясное дело, гуляет баба, а Гришка то ли не
замечает, то ли смирился с ситуацией.
Кстати, муж частенько устраивал жене скандалы
и сцены ревности, но, когда Тоня в слезах восклицала:
«Хорошо, завтра же подаю заявление о разводе,
лучше полы мыть, чем твой крик терпеть», – он мгновенно шел на попятную.
Жена, заподозренная в неверности, приносила
денег на порядок больше, чем муж, финансовое благополучие семьи напрямую
зависело от Антонины, и Григорию приходилось прикусывать язык.
У пары были дети: Валентина получила имя в
честь покойной матери Григория, Антонина была им страшно недовольна, оно
казалось ей простецким, и жена даже поругалась с супругом, но тот стоял на
своем.
Вторая дочь была Эвелина, которую мать назвала
по своему вкусу.
Сначала семья жила в коммуналке, но потом,
когда Эве исполнилось чуть больше двух лет, перебралась в собственные хоромы,
вроде радость, но именно после переезда на новую жилплощадь начались неприятности.
Большой двор был полон кумушек, для которых
основной смысл существования состоял в обсуждении чужой жизни. Бабы сидели на
лавочках и чесали языками.
Летом, когда Эвелину няня вывела во двор без
шапочки, весь местный конгломерат болтуний заахал и заохал. Валентина походила
на родителей: голубоглазая блондиночка, а вот ее сестричка уродилась не в мать,
не в отца, а в проезжего молодца.
Эвелине еще не исполнилось и трех лет, но
иссиня-черные кудри, смуглая кожа и большие карие глаза делали ребенка похожим
на цыганенка.
– Не от Гришки девка, – заметила
главная кумушка.
