Наверно, мой вид испугал кухарку, поскольку она подхватила ребенка и быстро ретировалась. И внезапно меня охватила не только скорбь, но и ярость, и гремучая эта смесь оказалась уж совсем невыносимой. Я рывком распахнул калитку и, гулко топоча по каменным плитам, помчался вниз. Но фургона там уже не было. Я повернул назад и ворвался во двор, ища, что бы сломать и порушить. Пыша ненавистью, я вырывал и расшвыривал камни, бросал ими в ограду, так что сыпалась штукатурка. Потом, уже в гостиной, я стал крушить кожаные кресла, бить посуду, срывать со стен картины, сдирать шторы. Выскочив на террасу, я пинал ногами и ломал коробки со змеями; те падали, переворачивались, и я наблюдал панику этих чудовищ, торопливо уползавших в поисках убежища. Все змеиное хозяйство было разгромлено и обращено в прах.
Я схватил свой чемодан и выбежал вон. Я быстро спускался на площадь, грудь разрывали немые рыдания.
На верхней террасе у Хиларио сидел Моултон. Виделось только его лицо, остальное загораживала реклама. Он взглянул вниз. Этот гуру всякого сброда.
— Эй, Болингброк! А девушка где? Оливер-то в кутузке. Поднимайтесь сюда. Надо поговорить.
— Шел бы ты к дьяволу!
Но он не расслышал.
— А почему вы с чемоданом? — бросил он мне вслед.
Я ушел и стал бродить по городу. На рыночной площади мне повстречался Игги. С ним была его маленькая дочка.
— О, откуда это вы? Оливера вчера арестовали.
— К черту Оливера!
— Пожалуйста, Болингброк, не говорите таких слов в присутствии ребенка.
— А вы не называйте меня Болингброком!
Тем не менее немного мы прошли вместе. Он вел за руку дочку. Мы разглядывали прилавки и павильоны, затем он купил девочке сладкой кукурузы. -
Он поведал мне свои заботы. Теперь, когда она рассталась с Джепсоном, не стоит ли опять на ней жениться? Мне нечего было ему сказать, и, глядя на него, я чувствовал, как глаза щиплет от слез.
— Значит, вы помогли Стелле сбежать? — спросил он. — Думаю, вы правильно поступили. К чему ей гробить из-за него жизнь? Уайли говорит, вчера в тюрьме он буянил — кричал, что она его предала. — Тут он впервые увидел мой чемодан и сказал: — О-о, простите, дружище! Что, получили отставку?
Я вздрогнул, лицо мое скривилось. Потом молча кивнул и расплакался.
Глава 19
Змеи расползлись — вероятно, уползли в горы. В «Беспечный дом» для их поисков я не вернулся. Игги снял мне комнату в пансионе, где обретался сам. Какое-то время я провел в полном бездействии — лежа в жарком каменном мешке мансарды под самой крышей. Чтобы попасть туда, надо было подняться по лестнице, а когда она заканчивалась, карабкаться по стремянке. Там я целыми днями валялся на койке и страдал. Если бы Тертуллиан, выглянув в небесное окошко, посмотрел вниз, чтобы возрадоваться мукам грешников, как и обещал, зрение бы ему вместе с солнечным светом застила моя задранная кверху нога. Вот что я тогда чувствовал.
Меня навещал Игги. Устраивался на низенькой скамеечке и часами сидел, не говоря ни слова, низко свесив голову, так что шея шла складками; брючины он подвязывал тесемками, как это делают велосипедисты, чтобы обшлагами не задевать цепь. Так он сидел, понурившись, вперив куда-то зеленые, с воспаленными веками глаза. Время от времени в каморку доносился колокольный звон — прерывистыми раскатами, словно кто-то, спотыкаясь и оскальзываясь, несет худое ведро и чистая вода в нем плещется и льется наружу. Игги понимал, что я переживаю кризис и одиночество меня тяготит. Но когда я пытался поговорить, получалось только хуже: он словно не воспринимал моих слов, хотя вроде бы и приглашал к разговору. Но я, конечно, говорил, говорил беспрестанно и все ему рассказывал, пока у меня не появлялось чувство, что он с удовольствием прикрыл бы мне рот рукой, заставив замолчать. Я замолкал, но он был милосерден и не уходил — думаю, чтобы убедиться: я молчу, видимо, захлебнувшись словами. Он, несомненно, жалел меня, но, кажется, немного и злорадствовал.
Так или иначе, он сидел возле растрескавшейся стены под высоким окном, и солнечные лучи освещали подоконник и выступ за ним, облюбованный краснолапыми голубями, расхаживающими там среди поднятой ими пыли, пуха и перьев. Время от времени он вжимался в стену, сливаясь с ней.
Я понимал, что совершил зло, и, лежа на койке, мучительно искал выход. Способность забывать отказала мне, что-то в ней разладилось. Мои ошибки и просчеты были как на ладони, лезли на меня со всех сторон и вгрызались в душу. Они неустанно грызли и грызли, и меня бросало в жар и пот, я ворочался в постели, понимая, что деться все равно некуда.
Но, вновь и вновь пробуя освободиться, я спрашивал:
— Игги, как мне доказать ей свою любовь?
— Не знаю. А может, вы и не сумеете это сделать, поскольку любви у вас никакой нет.
— Но, Игги, как вы можете такое говорить! Ведь вы же видите меня и видите, что происходит!
— Ну а зачем тогда было уезжать с этой шлюхой?
— Мне кажется, это был своего рода протест, а вообще не знаю. Откуда мне знать, зачем я это сделал? Человеческая природа не мною создана, Игги.
— Расплата еще впереди, Болинг. И мне вас жаль, — сказал он, отделяясь от стены. — Ей-богу, жаль, если честно. Но это все равно должно было произойти. Уж слишком вам везло. Поэтому и понадобилась хорошая встряска, удар по голове. Иначе вы бы так и не поняли, какую боль ей причиняете. Теперь вы знаете и не будете порхать, словно жаворонок, в счастливом неведении.
— Уж слишком она разъярилась. Когда любишь, не станешь так сердиться. Для этого нужен серьезный повод.
— Вот вы его ей и дали.
Перепираться с Игги было бесполезно, и я, не вставая, продолжал спор, но уже мысленно, с Теей — я доказывал и умолял, но, приводя все новые аргументы и все больше увязая в споре, с очевидностью его проигрывал. Зачем я это сделал? Ведь я понимал, что нанес ей жестокую рану. Я представлял это так же ясно, как представлял ее, стоящую передо мной, белую, словно бумага. В моих ушах еще звучали слова: «Я разочарована». «Но, дорогая, — хотелось мне сказать, — конечно, ты разочарована. Все мы когда-нибудь в чем-то разочаровываемся. Тебе же это известно. Все мы знаем, что такое обида, испытываем боль и делаем больно другим. Особенно в любви. Вот и я сделал тебе больно, но я тебя люблю, и ты должна меня простить, чтобы мы могли продолжать наш роман».
Мне следовало рискнуть и поохотиться на змей в горах, поползать по бурой земле с веревочной петлей в руках, вместо того чтобы бессмысленно шататься по городу, крутиться в этой круговерти, что опаснее любой змеи.
Тея была потрясена, узнав, что я в действительности думаю об ее увлечении охотой. Но разве она, в свою очередь, не унизила меня, не растоптала, объявив ничтожной пустышкой, разве не расписала на все лады, какой я ненадежный и неверный, как бесстыдно заглядываюсь на женщин? И неужели правда, что любовь мне вообще кажется странной, в каких бы формах она ни являлась, всякая любовь, даже не сопровождаемая орлами и змеями?
