Вытянув ноги на земле, я прислонился к стене, чувствуя, как по щекам текут слёзы, медленные и горячие. Мозг мой не работал, я ни о чём не думал, глубоко подавленный, и плакал, как ребёнок.
Внезапно Зорба поднял голову, его, наконец, прорвало. Он стал кричать, продолжая, видно, свой внутренний ожесточённый монолог:
- Я тебе говорил, хозяин, всё, что происходит на этом свете, несправедливо, неспра-вед-ли-во! Я, земляной червь, слизняк Зорба, под этим не подписываюсь! Кому нужно, чтобы молодые умирали, а старые развалины оставались? Почему умирают младенцы? У меня был мальчик, мой маленький Димитрий, я его потерял трёх лет от роду, и никогда, ты слышишь меня, никогда не прощу этого Господу Богу! В день моей смерти, если у него достанет смелости показаться передо мной, и если это действительно, Бог, - ему будет стыдно! Да, да! Ему будет стыдно передо мной, слизняком Зорбой.
Он скривился, словно от боли. Кровь снова потекла из его раны. Он прикусил губы, чтобы не закричать.
- Погоди, Зорба! - воскликнул я. - Надо поменять повязку. Промыв ухо виноградной водкой, я взял цветочную воду, присланную вдовой (я нашёл её на кровати), и намочил кусочек ваты.
- Цветочная вода? - спросил Зорба, жадно втягивая носом запах туалетной воды. - Смочи-ка мне волосы, вот так, очень хорошо. И на ладони, давай, лей её всю.
Он ожил. Я смотрел на него с изумлением.
- Мне кажется, что я нахожусь в саду вдовы, - сказал Зорба.
И он снова запричитал.
- Сколько лет понадобилось, чтобы земле удалось сотворить тело, такое, как это! - прошептал он, имея в виду себя. - На нас с женой смотрели и говорили: «Остаться с ней в двадцать лет одному на всей земле и нарожать столько детей, чтобы снова её заселить! Нет, не детьми, а настоящими богами!» А теперь …
Он резко поднялся. Глаза его наполнились слезами.
- Не могу я, хозяин, - проговорил он, - мне нужно двигаться, подниматься в горы и спускаться два, три раза в день, чтобы устать, успокоиться немного… Проклятая вдова. Мне хочется восславить тебя в молитве! Он выскочил наружу и затерялся в темноте в направлении гор.
Я растянулся на постели, пригасил лампу и вновь начал по своей отвратительной привычке так перекраивать действительность и сводить всё к абстрактной идее, обуславливая случившееся закономерностями бытия, что приходил к парадоксальному выводу о необходимости происшедшего. Более того, это было полезно для сохранения всеобщей гармонии. Наконец-то я подошёл к этому последнему гадкому утешению: всё, что случилось, справедливо.
Убийство вдовы потрясло моё сознание, в котором в течение многих лет любой яд превращался в мёд. Моя философия тотчас овладела этим страшным сигналом, окутала образами, лукавством и нейтрализовала его. Точно так же пчёлы обволакивают воском голодных шмелей, которые прилетают красть их мёд.
Через несколько часов вдова уже оставалась в моей памяти спокойной и улыбающейся, превратившись в символ. В моём сердце её образ как бы покрылся воском, она больше не могла посеять во мне панику и украсть мой рассудок. Ужасное событие прошедшего дня теряло свою остроту, растворяясь во времени и пространстве, сливаясь в единое целое с исчезнувшими великими цивилизациями, которые отождествлялись с ритмами земли, та в свою очередь с вселенной; возвращаясь к вдове, я видел, что она подвластна вечным законам, примирена со своими убийцами, покойна и безмятежна.
Время приобрело в моём сознании свой истинный смысл: казалось, вдова умерла тысячи лет тому назад, в эпоху эгейской культуры, а юные кудрявые девы Кносса погибли сегодня утром на берегу этого улыбающегося моря.
Сон овладел мной, как когда-нибудь - нет ничего более непреложного - это сделает смерть, и я мягко погрузился во мрак. Не знаю, когда возвратился Зорба и возвращался ли он вообще. Утром я нашёл его на горе, буйствующим с рабочими.
Чтобы они ни сделали, ему не нравилось. Зорба уволил троих рабочих, которые пытались настоять на своём, сам взял заступ и стал пробивать путь для столбов среди кустарника и скал. Взобравшись на гору, он нашёл дровосеков, которые рубили сосны, и разорался. Один из них засмеялся и что-то пробормотал. Зорба бросился на него.
Вечером он спустился, изнурённый, оборванный, и сел возле меня на берегу. Когда Зорба, наконец, заговорил, речь шла только о строительном лесе, тросах и лигните, будто он был завзятый предприниматель, спешащий опустошить всё кругом, получить свой барыш и убраться.
В какое-то мгновенье, немного утешившись, я готов был заговорить о вдове; Зорба протянул свою ручищу и закрыл мне рот:
- Помолчи! - сказал он глухо.
Пристыжённый, я замолчал. «Вот это настоящий мужчина, - подумал я, позавидовав его восприятию случившегося. - Только стойкий человек с горячей кровью, страдая, плачет настоящими слезами, а в счастье не обнаруживает своей радости».
Так прошли три или четыре дня. Зорба работал не покладая рук, без передышки, забывая о пище и воде. Он таял на глазах. Как-то вечером я сказал ему, что мадам Бубулина всё ещё больна, врач не приходил, и она бредила, шепча его имя.
- Это хорошо, - проговорил он, сжав кулаки. На следующий день он отправился в деревню и сейчас же вернулся.
- Ты её видел? - спросил я его. - Как она себя чувствует?
- С ней все в порядке, - сказал старый грек, - она умирает.
Широким шагом он направился в горы. В тот же вечер, не поужинав, Зорба взял палку и вышел.
- Куда ты идёшь, - спросил я его, - в деревню?
- Нет, я немного прогуляюсь и тут же вернусь.
Тем не менее, он решительно направился в сторону деревни.
Я устал и лёг спать. Мозг мой снова устроил смотр всего пережитого, воспоминания цеплялись одно за другое, меня вновь охватила печаль, мысли перескакивали с предмета на предмет и, наконец, снова вернулись к Зорбе.
«Если он встретится с Манолакасом на одной дорожке, - думал я, - этот сумасшедший критский великан сразу набросится на него. Похоже, что все эти дни он сидел взаперти и зализывал свои раны. Стыдясь показаться в деревне, Манолакас без конца уверял, что если ему попадётся Зорба, он разорвёт его на кусочки, как «кролика». Ещё вчера, в полночь, один из рабочих видел, как тот с ножом бродил вокруг нашего сарая. Если они встретятся сегодня вечером, произойдёт убийство».
Одним прыжком я поднялся, оделся и быстро направился по дороге в деревню. Тёплая влажная ночь благоухала диким левкоем. Вскоре я различил в темноте медленно шедшего Зорбу, похоже, он здорово устал. Останавливаясь время от времени, чтобы посмотреть на звёзды, прислушаться, он снова продолжал путь, чуть ускорив шаг; слышался стук его палки о камни.
Он подошёл к саду вдовы. Воздух был напоен ароматом цветов, лимона и жимолости. В эту минуту среди апельсиновых деревьев зазвучала умопомрачительная душераздирающая трель соловья. Он пел во мраке, и у нас перехватывало дыхание. Зорба резко остановился, у него, видно, тоже перехватило дыхание от этих нежных звуков.
