- Я этого не люблю, Зорба.
- Это совсем другой вопрос, хозяин. Спасем сначала семь маленьких билетиков, а потом будем спорить. «Поцелуй меня, мой дорогой, потом я снова стану твоей тёткой…» Знаешь ты эту песенку?
Появился толстый отец кастелян.
- Соблаговолите войти, - пригласил он нас медовым голосом служителя церкви. - Обед подан.
Мы спустились в трапезную, представлявшую собой большой зал со скамьями и длинными узкими столами. В воздухе стоял запах прогорклого масла и уксуса. В глубине древняя фреска изображала тайную вечерю. Одиннадцать верных учеников столпились, как бараны, вокруг Христа, а напротив, повернувшись спиной к зрителю, совсем один, рыжий, с бугристым лбом и орлиным носом сидел Иуда, паршивая овца. И Христос смотрел только на него.
Отец кастелян уселся, я сел справа от него, Зорба по левую руку.
- У нас сейчас пост, - сказал святой отец, - вы уж нас извините: ни масла, ни вина, хоть вы и путешественники. Добро пожаловать!
Мы перекрестились, молча положили в свои тарелки оливок, зелёного лука, свежих бобов и халвы. Мы, словно кролики, медленно жевали втроём.
- Такова здешняя жизнь, - сказал отец кастелян, - то вас распинают, то вы поститесь. Но терпение, братья мои, терпение, вот наступит святое воскресенье, с ягнёнком, тогда будет настоящий рай.
Я кашлянул. Зорба наступил мне на ногу, пытаясь меня остановить.
- Я видел отца Захария… - произнёс Зорба, чтобы переменить тему.
Отец кастелян вздрогнул:
- Он тебе, случайно, ничего не сказал, этот одержимый? - спросил он с беспокойством. - В нём сидит семь дьяволов, не слушайте его! Душа его нечиста, он повсюду видит грязь.
Колокол скорбно пробил к вечерне. Отец кастелян, поднявшись, перекрестился.
- Я ухожу, - сказал он. - Страсти Господни начинаются, мы будем нести крест вместе с ним. Сегодня вечером вы можете отдохнуть. Но завтра с утра…
- Негодяй! - проворчал сквозь зубы Зорба, едва монах успел выйти. - Негодяй! Лжец! Осёл!
- Что с тобой случилось, Зорба? Захария тебе что-нибудь говорил?
- Оставим это, хозяин, однако меня не проведёшь, если они не захотят подписать, я им покажу, где раки зимуют!
Мы вошли в приготовленную для нас келью. В углу висела икона, изображавшая Богородицу, прижавшуюся щекой к щеке своего сына, её большие глаза были полны слёз.
Зорба покачал головой:
- Хозяин, знаешь, почему она плачет?
- Нет.
- Потому что она видит. Если бы я был иконописцем, я рисовал бы Богородицу без глаз, ушей и носа. Потому что мне её жаль.
Мы вытянулись на наших грубых простынях. Потолочные балки пахли кипарисом; в открытые окна лилось нежное дыхание весны, напоённое ароматом цветов. Время от времени доносились траурные мелодии, похожие на порывы ветра. Возле окна запел свою песнь соловей, тотчас, чуть подальше, засвистел другой, за ним третий. Ночь наполнялась любовью.
Я не мог заснуть. Пение соловья смешивалось с жалобами Христа, и я тоже заставлял себя взбираться между цветущими апельсиновыми деревьями на Голгофу, наступая на крупные капли крови. В весенней синей ночи я видел, как холодные капли пота проступили по всему бледному слабеющему телу Христа. Мне виделось, как тянутся его руки, дрожа, будто он умолял или просил милости. Бедный люд Галилеи спешил за ним и кричал: «Осанна! Осанна!». Люди держали в руках пальмовые ветви и подстилали плащи ему под ноги. Он смотрел на тех, кто его любил, но ни один из них не угадывал его отчаяния. Только один он знал, что идёт на верную смерть. Под сиянием звёзд, молча плача, он утешал своё охваченное ужасом бедное человеческое сердце: «Сердце моё, как зерно пшеницы, ты тоже должно спуститься под землю и умереть. Не бойся. Иначе как ты сможешь стать колосом? Как сможешь ты накормить людей, умирающих с голоду?»
Но его человеческое сердце трепетно билось и не хотело умирать…
Вскоре весь лес вокруг монастыря наполнился пением соловьев, поднявшихся на влажные ветви и страстно занявшихся любовью. Вместе с ними трепетало, плакало, наполнялось печалью бедное человеческое сердце.
Мало-помалу, незаметно для себя, влекомый страстями Господними и соловьиным пением, я предался объятиям сна, наподобие того, как душа вступает в рай.
Не проспал я и часа, как, вздрогнув, проснулся, охваченный ужасом:
- Зорба, - вскричал я, - ты слышал? Выстрел из пистолета!
Но Зорба уже сидел на своей постели и курил.
- Не сердись, хозяин, - сказал он, пытаясь сдержать свою ярость, - предоставь им самим сводить счёты.
В коридоре были слышны крики, шарканье подошв, хлопанье дверей и где-то в отдалении жалобные стоны раненого.
Я рывком встал с постели и открыл дверь. Передо мной появился высохший старик. Он протянул руки, словно хотел преградить мне дорогу. На нём был белый остроконечный колпак и длинная, до колен рубашка.
- Кто ты?
- Епископ… - ответил он, и голос его задрожал. Я едва не прыснул от смеха. Епископ? Где же его великолепное облачение: золотая риза, митра, посох, разноцветные фальшивые камни?.. Впервые я видел епископа в ночной рубашке.
- Что это за выстрел, ваше высокопреосвященство?
- Я не знаю, я не знаю… - бормотал он, потихоньку подталкивая меня в комнату.
Зорба рассмеялся на своей кровати:
- Напугался, батюшка? - сказал он. - Входи, несчастный старик. Мы не монахи, не бойся.
- Зорба, - сказал я вполголоса, - говори с уважением, это епископ.
- Эх, старина, в ночных рубашках епископов не бывает! Входи же, говорят тебе!
Он поднялся, взял его за руку, втащил в комнату и закрыл дверь. Вынув из своей сумки бутылку рома, он наполнил рюмку.
- Выпей, старина, для храбрости, - сказал он ему.
Старичок выпил рюмку и пришёл в себя. Усевшись на моей постели, он прислонился к стене.
- Преподобный отец, - сказал я, - что это был за выстрел?
- Я не знаю, сын мой… Я работал до полуночи и уже пошёл спать, когда услышал, рядом, в келье отца Дометиоса…
- Ах! Ах! - прыснул Зорба. - Ты был прав, Захария!
Епископ опустил голову.
- Наверное, это был какой-нибудь жулик, - прошептал он.
Суматоха в коридоре затихла, монастырь снова погрузился в тишину. Епископ умоляюще смотрел на меня добрыми перепуганными глазами:
- Ты хочешь спать, сын мой? - спросил он.
Я чувствовал, что он не хочет уходить, ему было страшно. Он не хотел оставаться в одиночестве в своей келье.
- Нет, - ответил я, - я не хочу спать, останьтесь. Мы стали беседовать. Зорба, опершись на свою подушку, сворачивал сигарету.
