- Ты играл дома, чтобы забыться от неприятностей?
- Эх, старина! Сразу видно, что ты ни на чём не умеешь играть! Что это ты мне заливаешь? Дома - что?
Тоска, жена, дети. Надо думать о еде, одежде, о завтрашнем дне. Ад! Нет, нет, чтобы играть на сантури, надо быть в настроении и не думать о невзгодах. Когда моя жена говорит без остановки, как же, сыграешь тут на сантури, тогда не до веселья. Если дети плачут от голода, попробуй поиграй. Чтобы играть на сантури, нужно думать только об игре и ни о чём другом, понятно?
Мне было ясно, что Зорба оказался тем человеком, которого я так долго и безуспешно искал. Грубоватый, с живым сердцем, волчьим аппетитом и широкой душой.
Смысл таких понятий, как искусство, красота, любовь, чистота, страсть этот трудяга раскрыл мне в самых простых, обыденных выражениях.
Я смотрел на его нервные руки, хорошо владевшие киркой и сантури, корявые, в мозолях и шрамах. Осторожно, с нежностью, словно раздевая женщину, развернули они свёрток и достали старую сантури, отполированную за долгие годы, с множеством струн и украшений из меди и слоновой кости, с кистью из красного шёлка. Крупные пальцы гладили её, медленно, со страстью, будто ласкали женщину. Затем они снова завернули её, как укрывают от холода любимую.
- Вот какая она, моя сантури! - тихо сказал он, положив её осторожно на стул.
А в это время матросы сдвигали свои стаканы и раскатисто хохотали. Старший из них дружески хлопнул капитана Лемони по спине:
- Ты здорово струхнул, не так ли, капитан? Признавайся! Один Бог знает, сколько свечей ты пообещал поставить Николаю Угоднику.
Капитан нахмурил густые брови.
- Клянусь морем, братва, когда я поглядел смерти в лицо, я не думал больше ни о Богородице, ни о Николае Угоднике! Я повернулся в сторону Саламина, и, думая о своей жене, кричал: «О, моя милая Катерина, если бы я мог сейчас оказаться с тобой в постели!»
Матросы вновь прыснули, а капитан Лемони смеялся вместе со всеми.
- Скажи, пожалуйста, что за странное существо человек! - сказал он. - Ангел смерти с мечом в руках вьётся над головой, а его мысли только об одном, именно о том, и ни о чём другом. Вот ведь! Чёрт бы его побрал, свинью этакую! Капитан хлопнул в ладоши.
- Хозяин! - крикнул он. - Неси выпить на всю компанию!
Зорба слушал, навострив свои большие уши. Он обернулся, посмотрел на матросов, затем на меня.
- О чём это «об одном»? - спросил он. - Что рассказывает этот тип?
Внезапно он понял и привскочил.
- Браво, старина! - крикнул он восхищенно. - Эти моряки знают толк. Наверное, потому, что они день и ночь наедине со смертью. - Он замахал в воздухе своей большой лапой.
- Хорошо! - сказал он. - Но это совсем другая история. Вернёмся к нашей: я остаюсь или же мне уходить? Решай.
- Зорба, - сказал я, с трудом удерживаясь от того, чтобы не броситься ему на шею, - Зорба, я согласен! Ты поедешь со мной. У меня лигнитовая шахта на Крите, ты будешь смотреть за рабочими. А по вечерам можно будет растянуться на песке вдвоём - у меня нет никого на свете ни жены, ни детей, нет даже собаки - мы будем есть и пить вместе. А потом ты будешь играть на сантури…
- …Если будет настроение, ты слышишь? Работать на тебя, это сколько угодно. Я твой человек, но сантури - другое дело. Это как дикое животное, которое гибнет в неволе. Если я буду в настроении, я сыграю и даже спою. И станцую зейбекико, ассапико, пендозали, однако я тебе прямо скажу: нужно, чтобы я был в настроении. Хорошие друзья считаются друг с другом. Если ты будешь меня заставлять - это будет конец. В таких вещах - ты должен знать - я настоящий мужчина.
- Настоящий мужчина? Что ты хочешь этим сказать?
- Я хочу сказать, что я свободен!
- Хозяин, - позвал я, - еще порцию рома!
- Две порции! - крикнул Зорба. - Одну выпьешь со мной ты, и мы чокнемся. Настойка и ром вместе не поладят. Поэтому ты тоже выпьешь со мной рому, надо спрыснуть наш договор. И мы чокнулись. К этому моменту совсем рассвело. Пароход подавал гудки. Возчик, перетащив мои чемоданы на судно, сделал мне знак.
- Да поможет нам Бог, - сказал я, поднимаясь. - Пошли!
- …И дьявол! - невозмутимо добавил Зорба.
Он наклонился, сунул сантури под руку, открыл дверь и вышел первым.
2
Море, залитые светом острова, мягкость осени, прозрачная сетка мелкого дождя, омывавшая бессмертную наготу Греции. «Счастлив, - думал я, - тот человек, которому дано было видеть Эгейское море».
Немало есть радостей в этом мире - женщины, дела, идеи. Но рассекать волны этого моря ранней осенней порой, шепча название каждого из островов, - мне кажется, нет большей радости, чем та, что погружает душу человека в рай. Ни в каком другом месте нельзя перейти столь безмятежно и непринужденно от действительности к мечте. Границы исчезают, и мачты даже самых старых судов устремляют к небесам свои реи и флаги. Говорят, что здесь, в Греции, чудеса просто неизбежны.
В полдень дождь прекратился, солнце, прорвавшись сквозь мягкое и нежное облако, будто только что искупавшееся, стало ласкать своими лучами воды и земли. Я находился на носу и был просто опьянён этим чудом.
Находившиеся на судне греки были дьявольски хитры, с хищным блеском глаз, среди них были благонравные и ядовитые жеманницы; головы всех были полны базарного хлама; слышались разговоры о политике, ссоры, звуки расстроенного рояля. Повсюду царила атмосфера провинциальной нищеты. Нас обуревало желание ухватить судно за оба его конца, погрузить его в пучину и хорошенько потрясти, чтобы вытряхнуть из него всё живое - людей, крыс, клопов, а потом снова пустить его по волнам, чисто вымытым и опустевшим.
Однако иногда меня охватывало сострадание, близкое к состраданию буддизма, отвлечённое, словно метафизический силлогизм. Это была жалость не только к людям, но и ко всему свету, который борется, кричит, плачет, надеется и не видит, что всё это не что иное, как фантасмагория небытия. Сострадание к грекам, судну, морю, к самому себе, лигнитовой шахте и к рукописи «Будда» - ко всем этим никчёмным скопищам теней и света, которые внезапно всколыхнули и осквернили чистый воздух.
Я смотрел на Зорбу: измождённый, с восковым лицом, он сидел на свёрнутых канатах на носу судна. Старик сосал лимон и напряжённо вслушивался в спор пассажиров: одни поддерживали короля, другие - Венизелоса; он покачал головой и сплюнул.
- Старый хлам! - пробормотал он с отвращением. - И не стыдно им!
- Что ты называешь старым хламом, Зорба?
- Да всё это: королей, демократию, депутатов, настоящий маскарад!
В мозгу Зорбы современные события были всего лишь старьём, ибо сам он их уже пережил. Такие понятия, как телеграф, пароход, железные дороги, расхожая мораль, родина, религия в его сознании, наверное, имели вид старых ржавых ружей. Его миропонимание обгоняло время.
