Так делал мой дед и так же поступать я пожелал бы своему внуку. Я взвешивал и обдумывал…
«В другой жизни, - шептал я, горько улыбаясь, - в другой жизни я буду вести себя лучше!»
Чувствуя на сердце тяжесть, словно совершил смертный грех, я углубился в заросшую деревьями лощину. Я бродил взад и вперёд, дрожа от холода и пытаясь изгнать из своей головы покачивание бёдер, улыбку, глаза, грудь вдовы, но мысли о ней без конца возвращались, и я задыхался.
На ветвях деревьев ещё не появилась листва, но набухшие почки уже лопались от переполнявшего их сока. В каждой почке был молодой росток будущего цветка, потом плода, затаившегося, сжавшегося и готового устремиться навстречу свету. Под сухой корой, начиная с середины зимы, бесшумно и тайно, день за днём вызревало великое чудо весны.
Вдруг я радостно вскрикнул, увидев перед собой, как в укромном уголке, несмотря на зимнюю пору, смело расцвело миндальное дерево, открывая путь всем другим деревьям и объявляя о приходе весны.
Я испытывал огромное облегчение. Глубоко вдыхая лёгкий горьковатый запах, я сошёл с тропинки и приблизился к цветущим ветвям.
Оставался я там довольно долго, пребывая в бездумном состоянии. Счастливый, я сидел точно в райских кущах, погрузившись в вечность.
Внезапно грубый голос опустил меня на землю.
- Что ты здесь делаешь, хозяин? Я уже столько времени тебя ищу. Скоро полдень, идём же!
- Куда?
- Куда? И ты еще спрашиваешь? К мамаше молочного поросёнка, чёрт возьми! Неужели ты не хочешь есть? Молочный поросёнок уже вынут из печи! Такой запах, старина… у меня слюнки текут. Идём же! Я поднялся и погладил крепкий, полный тайны ствол миндаля, сотворивший это чудо цветения. Зорба шёл впереди, бодрый, полный воодушевления, с хорошим аппетитом. Основные потребности обычного мужчины - пища, выпивка, женщина, танец - оставались ещё неисчерпанными в этом жадном и крепком теле.
Он держал в руках какой-то предмет, завёрнутый в розовую бумагу и перевязанный золочёной тесёмкой.
- Новогодний подарок? - спросил я с улыбкой. Зорба засмеялся, стараясь скрыть свое волнение.
- Эх! Просто немного побаловать бедняжку! - сказал он, не оборачиваясь. - Пусть напомнит ей старые добрые времена… Это же женщина (мы говорили об этом), а значит - создание, которое вечно жалуется.
- Это фото?
- Ты увидишь… ты увидишь, не будь таким нетерпеливым. Я это сделал сам. Поспешим же. Полуденное солнце приятно пригревало. Море - оно тоже согрелось под солнцем и было счастливо.
Небольшой пустынный остров вдали, укрытый лёгким туманом, казалось, был приподнят над морем и покачивался в воздухе.
Мы приближались к деревне. Зорба подошёл ко мне и, понизив голос, сказал:
- Знаешь, хозяин, особа, о которой идёт речь, была в церкви. Я стоял впереди, возле клироса, вдруг вижу - святые иконы осветились. Христос, Богородица, двенадцать апостолов - все засверкали… «Что же это такое? - спросил я себя и перекрестился. - Солнце?» Оборачиваюсь, а это вдова.
- Хватит болтать, Зорба! - сказал я, ускоряя шаг. Но мой спутник не отставал.
- Я видел её совсем рядом, хозяин. У неё родинка на щеке! Можно голову потерять! Это целая тайна, родинки на щёках женщин! Он удивленно округлил глаза.
- Нет, ты видел это, хозяин? Кожа такая гладкая-гладкая и вдруг - на тебе - вот такое чёрное пятнышко. Да одного этого хватит, чтобы потерять голову! Ты в этом понимаешь хоть что-нибудь, хозяин? Что они об этом говорят, твои книги?
- Ну их к дьяволу, эти книги! Зорба засмеялся, очень довольный.
- Вот-вот, - сказал он, - наконец-то ты начинаешь соображать.
Мы быстро, не останавливаясь, прошли мимо кофейни. Наша добрая дама зажарила в печи молочного поросёнка и ожидала нас, стоя на пороге. Как и в прошлый раз, с той же канареечно-жёлтой лентой на шее, такая же густо напудренная, с намазанными толстым слоем тёмно-красной помады губами, она была поразительна. Как только она увидела нас, всё её тело от радости пришло в движение, маленькие глазки шаловливо поиграли и остановились на лихо закрученных усах Зорбы.
Едва входная дверь за нами закрылась, Зорба обнял её за талию.
- С Новым годом, моя Бубулина, - сказал он ей, - посмотри-ка, что я тебе принёс! - и он поцеловал её в заплывший жиром затылок.
Старая русалка вздрогнула, словно её пощекотали, но головы не потеряла. Глаза её впились в подарок. Она схватила его, развязала золочёную тесьму, посмотрела и вскрикнула.
Я наклонился, чтобы тоже посмотреть: на большом листе картона этот злодей Зорба нарисовал четырьмя красками - золотистой, коричневой, серой и чёрной - четыре больших, украшенных флагами, линкора на фоне моря цвета индиго. Перед линкорами, вытянувшись в волнах, совершенно белая и совершенно голая, с распущенными волосами и высокой грудью, с рыбьим хвостом, изогнутым спиралью, и с жёлтой ленточкой на шее плавала русалка - мадам Гортензия. Она держала в руке четыре шнурочка и тянула за них четыре линкора с поднятыми флагами: английским, русским, французским и итальянским. В каждом углу картины свисали бороды, золотистая, коричневая, серая и чёрная.
Старая певица тотчас поняла.
- Это я! - сказала она, показывая с гордостью на русалку. Она вздохнула.
- О-ля-ля! - воскликнула она. - Я тоже когда-то была великой державой.
Она сняла маленькое круглое зеркальце, висевшее над кроватью около клетки с попугаем, и повесила туда творение Зорбы. Под густым слоем румян щёки её, должно быть, побледнели.
Зорба в течение этого времени топтался на кухне. Он был голоден. Принеся бутылку вина, он наполнил три бокала.
- А ну, все за стол! - пригласил он, ударяя в ладоши. - Начнём с главного, с желудка. Потом, моя красавица, спустимся пониже! Воздух просто сотрясался от вздохов нашей старой русалки. Она тоже в начале каждого года представала пред своим маленьким страшным судом, где, видимо, взвешивала свою жизнь и находила её пропащей. Из глубины сердца этой истрёпанной женщины по торжественным дням должны были взывать большие города, мужчины, шёлковые платья, шампанское и надушенные бороды.
- Я совсем не хочу есть, - сказала она нежным голосом, - совсем, совсем не хочу.
Она опустилась на колени перед жаровней и помешала пылающие угли; на её обвисших щеках отразились блики пламени. Небольшая прядь волос скользнула со лба, коснулась пламени, и в комнате почувствовался тошнотворный запах палёного.
- Я не хочу есть, - снова прошептала она, видя, что мы не обращаем на неё внимания. Зорба нервно сжал кулаки. Какое-то время он оставался в нерешительности. Старый грек мог позволить ей ворчать, сколько влезет, пока бы мы набросились на маленького жареного поросёнка. Он мог также опуститься на колени рядом с ней, обнять её и, сказав тёплые слова, утешить. Наблюдая за его задубевшим лицом, я видел, как его терзали противоречия.
