Именно этим и был напоен воздух в незабвенные кенсингтонские мгновения, не хватало только слов, чтобы превратить это во что-то свершившееся. Тем больше оснований было для воспаленного девичьего сознания не разрешать слов; единственной ее мыслью было не слышать, оставить все несвершившимся. Она во что бы то ни стало должна была этому воспрепятствовать, даже если пришлось бы вести себя чудовищно.
— Прошу вас, пустите меня, мистер Герет, — сказала она; и он открыл перед ней дверь, промедлив такую малую долю секунды, что, мысленно перебирая в памяти подробности того дня — ибо ей суждено было перебирать их бесконечно, — она сама не могла представить себе, каким же тоном она это сказала.
Они вышли в холл и там наткнулись на горничную, у которой она справилась, вернулась ли в дом миссис Герет.
— Нет, мисс, и, по-моему, она из сада вышла. Пошла по кружной дороге.
Иными словами, дом был полностью в их распоряжении. В другом настроении она с удовольствием поболтала бы с молоденькой горничной.
— Пожалуйста, откройте дверь на улицу, — сказала Фледа.
Оуэн, словно в поисках зонта, потерянно оглядел холл — даже провел печальным взглядом снизу вверх по лестнице, — пока опрятная молоденькая горничная выполняла распоряжение Фледы. Глаза Оуэна смотрели куда угодно, только не на открытую дверь.
— По-моему, здесь ужасно славно, — заметил он. — Уверяю вас, я бы сам здесь не прочь поселиться!
— Что ж, охотно верю, учитывая, что половина ваших вещей уже здесь! Тот же Пойнтон — почти. До свидания, мистер Герет, — добавила Фледа.
Она, вполне естественно, предполагала, что опрятная молоденькая горничная, открывшая входную дверь, сама же ее и закроет за гостем. Однако «лицо при исполнении» проворно скрылось за плохо гнущимся куском зеленого сукна, от которого миссис Герет не успела избавиться. Фледа протянула руку, но Оуэн смотрел в другую сторону — все не мог обнаружить свой зонт. Она вышла на воздух, решительно настроенная его выпроводить; и в следующий момент он уже стоял рядом с ней в крошечном оштукатуренном портике, так мало напоминавшем архитектуру Пойнтона. Скорее уж, как отозвалась миссис Герет, портик пригородного жилища в каком-нибудь Бромптоне.
— Да нет, я совсем не вещи имел в виду, — пояснил он свою только что высказанную мысль. — Меня бы устроило, если бы все здесь осталось как раньше; здесь ведь тоже были хорошие вещи, как по-вашему? То есть даже если ничего не брать из Пойнтона, если бы все было по-прежнему. — Последние слова он произнес с каким-то сдавленным вздохом.
Фледа не поняла его разъяснений — разве только он подразумевал иную и гораздо более удивительную рокировку: возвращение в главный дом не только столов и стульев, но и самой отлученной от него владелицы. Это означало бы, что сам он переселится в Рикс — и, очевидно, не один, а с кем-то. Едва ли этим кем-то могла быть Мона Бригсток. Теперь он сам протянул ей руку; и вновь она услыхала его почти беззвучные слова:
— Если на старом месте все вернется к прежнему порядку, я мог бы жить здесь, с вами. Вы меня понимаете?
Фледа прекрасно его поняла и, обратив к нему лицо, на котором, если она не слишком себе льстила, не промелькнуло и следа ее понимания, дала ему руку и сказала:
— До свидания, до свидания.
Оуэн крепко сжал ее руку и удерживал в своей, даже когда Фледа попыталась ее вызволить, — повторять попытку она не стала, почтя за лучшее не выдавать своего волнения. Такое решение — чтобы она с ним жила в Риксе — было бы для него прекрасным выходом, и не менее прекрасным выходом для нее самой; это было бы к тому же идеальным выходом для миссис Герет. Единственное, чему Фледа не находила ответа, — куда при таком раскладе денется бедная Мона. Пока он глядел на нее, стискивая ей руку, она чувствовала, что настал час расплаты за несдержанную выходку его матери в Пойнтоне — ее громогласное заявление, что неприметная Фледа Ветч и есть та единственная, от кого зависит всеобщее благополучие. К чему призывало это громогласное заявление, к тому и пришел в конце концов бедняга Оуэн, и, если бы миссис Герет проявила больше такта, неприметная Фледа Ветч не оказалась бы сейчас в столь затруднительном положении. Она видела, что Оуэну как никогда необходимо выговориться, и, поскольку он так и не выпустил ее руки, ей пришлось ему покориться. У нее не было, вероятно, иного средства обороны, кроме как напустить на себя непроницаемый и суровый вид; и она постаралась изобразить непроницаемость и суровость — настолько небезуспешно, что сразу почувствовала, как он огорчен, не находя на ее лице никакого намека на желательное для него выражение. Он даже несколько сник, словно внезапно устыдившись, словно его отрезвили напоминанием о долге и чести. Тем не менее он все-таки исполнил свое намерение и высказался:
— Есть одна вещь, которую, как мне кажется, я должен сказать вам, раз вы столь любезно беретесь действовать в моих интересах, хотя, конечно, нет нужды объяснять вам, что ей это передавать не следует.
О чем он?.. Он снова выдержал паузу, заставляя ее ждать разгадки, и, пока она дожидалась, подчиняясь прямому принуждению, у нее возникло поразительное ощущение, что всегдашнее его простодушие улетучилось. Его врожденная прямота была как аромат цветка, а в ту минуту ей казалось, будто нос ее уткнулся в лепестки, которые ничем не пахнут. Его намек, несомненно, относился к матери; и не имел ли он в виду нечто прямо противоположное тому, что говорил, — что как раз таки ей следует передать его слова? Пожалуй, он впервые в жизни сказал что-то противоположное своим истинным намерениям, и сам по себе этот феномен завораживал, так же как настораживает недоговоренность и тревожит всякая неизвестность.
— Просто, видите ли, Мона дала мне понять, — он запнулся, — просто она без всяких церемоний велела мне зарубить себе на носу… — Он попытался рассмеяться и снова замялся.
— Зарубить себе на носу? — подтолкнула его Фледа.
Он словно того и ждал: зритель реагировал как надо.
— Да, что, если я не выручу назад вещи — все до одной, кроме тех, по счету, которые она сама отберет, — ей больше не о чем со мной говорить.
Фледа, помолчав, снова его подтолкнула:
— Не о чем?
— Ну да, она попросту не выйдет за меня, понимаете?
У Оуэна под конец уже дрожали ноги — о голосе и говорить нечего, и она почувствовала, как тиски, сжимавшие ее руку, ослабли, так что она снова была свободна. Выражение умной проницательности мигом исчезло с ее лица, и она звонко рассмеялась.
— О, вам не о чем беспокоиться, вы все получите назад. Вот увидите. Все вернется к вам в целости, не тревожьтесь. — Она спиной подалась в дом, ухватившись за дверную ручку. — До свидания, до свидания, — повторила она несколько раз, отважно смеясь, гоня его прочь взмахом руки, и, поскольку он не двигался с места, она, убедившись, что он стоит по ту сторону порога, в конце концов закрыла дверь перед его носом, в точности как он закрыл дверь гостиной перед ее носом. Никогда еще лицо — во всяком случае, такое красивое — не постигало так буквально смысл выражения «закрыть перед носом дверь». Мало того, она еще с минуту придерживала дверь изнутри, на случай если он вздумает опять войти в дом. Наконец, убедившись, что все тихо, она опрометью кинулась к лестнице и взбежала наверх.
