Густав постучал пальцами по столу и перелистал страницы никому не нужного теперь отчета.
— С немцами иметь дело опасно, — сказал он.
— Вы очень умный человек. В конце концов, даже если мы перестанем платить вам жалованье, вы всегда сможете заработать приличную сумму, если сообщите интересующие нас сведения. Но учтите, впредь бездоказательная информация оплачиваться не будет.
— Я подумаю.
Эшенден закурил и, затянувшись, стал смотреть, как поднимается, тая в воздухе, выпущенный изо рта дым.
— Вас интересует что-то конкретное? — неожиданно прервал молчание Густав.
Эшенден улыбнулся:
— Вы могли бы заработать не меньше двух тысяч швейцарских франков, если бы выяснили, какое задание дали немцы своему агенту в Люцерне. Он англичанин, зовут его Грантли Кейпор.
— Имя знакомое, — отозвался Густав и, помолчав, добавил: — Сколько еще времени вы здесь пробудете?
— Столько, сколько понадобится. Я устроюсь в гостинице и сообщу вам адрес. Если что-то выясните, застать меня в номере можно будет каждый день, в девять утра или в семь вечера.
— В гостиницу я пойти не рискну. Но могу послать записку.
— Очень хорошо.
Эшенден встал, и Густав проводил его до двери.
— Вы против меня ничего не имеете?
— A-а, бросьте! Будем хранить ваши образцовые отчеты в архиве.
Эшенден прожил в Базеле три дня. Город не произвел на него особого впечатления, и большую часть времени он провел в книжных магазинах, листая книги, которые стоило бы прочесть, если б человеческая жизнь продолжалась тысячу лет. Один раз он увидел на улице Густава. На четвертый день вместе с утренним кофе ему принесли письмо. В конверт не известной ему торговой фирмы вложен был отпечатанный на машинке лист бумаги. Обратный адрес и подпись отсутствовали. Интересно, знает ли Густав, что пишущая машинка может так же легко выдать автора послания, как и его почерк? Внимательно перечитав письмо дважды, Эшенден — вероятно, в подражание детективам из криминальных романов — поднял его на свет, чтобы разглядеть водяные знаки, а затем зажег спичку, поднес ее к письму и долго смотрел, как оно горит, после чего скомкал съежившуюся бумагу.
Спустя некоторое время он встал (в Базеле, пользуясь представившейся возможностью, он имел обыкновение завтракать в постели), уложил чемодан и отправился в Берн, откуда должен был дать шифрованную телеграмму Р. Подробные инструкции он получал каждые два дня, не выходя из номера, в такое время суток, когда можно незамеченным подняться по лестнице и пройти по гостиничному коридору. Через двадцать четыре часа, хотя ехать пришлось кружным путем, он уже был в Люцерне.
Предатель
(пер. А. Ливергант)
Сняв номер в отеле, где рекомендовал ему остановиться Р., Эшенден вышел пройтись. Был теплый, солнечный августовский день, на небе не было ни облачка. В Люцерне он не бывал с детства и помнил, да и то смутно, крытый мост, огромного каменного льва и церковь, где он, еще мальчиком, зевая, но с интересом озираясь по сторонам, слушал орган. Теперь же, гуляя по тенистой набережной и глядя на озеро (у которого был такой же рассчитанный на дешевый эффект неестественный вид, как на цветных фотографиях), он пытался даже не столько отыскать полузабытые места, сколько воскресить в памяти того застенчивого, неусидчивого, жадного до жизни подростка (тогда он считал «жизнью» зрелые, а не юношеские годы), который когда-то давно бродил здесь. Однако наиболее живо запомнился ему не он сам, а окружавшая его толпа; в памяти почему-то всплыли яркое солнце, жара, люди, много людей; поезд был переполнен, отель тоже, прогулочные пароходы набиты битком, на улицах и на набережной — не протолкнуться; все вокруг были толстые, старые, уродливые и скверно пахли. А сейчас из-за войны Люцерн был так же пуст, как в те далекие времена, когда Швейцария еще не считалась европейским курортом. Отели позакрывались, улицы опустели, лодки одиноко покачивались у пустого причала — никто их не брал, а по бульвару, тянувшемуся вдоль озера, гордясь своим нейтралитетом, прогуливались с таксами на поводке степенные швейцарцы. Эшенден упивался одиночеством и, опустившись на повернутую к воде скамейку, целиком отдался созерцанию местных красот. Да, озеро и в самом деле было каким-то картинным, вода — слишком голубой, горы — слишком снежными, и вся эта нарочитая красота лезла в глаза, скорее раздражала, чем поражала; но вместе с тем было в этом пейзаже что-то бесхитростное, безыскусно простое, напоминавшее Эшендену одну из «Песен без слов» Мендельсона, вызывавшую у него снисходительную улыбку. Люцерн напоминал ему искусственные восковые цветы под стеклянным колпаком, часы с кукушкой, вышивку тонкой шерстью. Пока стоит хорошая погода, он, что бы там ни было, будет наслаждаться жизнью. Почему бы, собственно, не совместить приятное с полезным? Путешествует он с новеньким паспортом в кармане, под чужим именем, и от этого ощущает себя совсем другим человеком. Нередко бывало, что Эшенден сам себе надоедал, и сейчас его забавляло, что на какое-то время он превратился в фантом, в плод богатого воображения Р. Подобное существование доставляло ему удовольствие также из-за сильно развитого у него чувства абсурдного. Зато Р. ничего забавного бы тут не нашел — если полковник и обладал чувством юмора, то юмор этот был язвительного свойства; для того чтобы смеяться над самим собой, этому человеку не хватало легкости, раскрепощенности; чтобы владеть этим искусством, нужно уметь смотреть на себя со стороны, в веселой комедии жизни быть одновременно и зрителем, и актером; Р. же был солдат и считал самосозерцание занятием нездоровым, неанглийским и непатриотичным.
Эшенден встал, не торопясь направился к отелю, небольшой второразрядной немецкой гостинице, безукоризненно чистой и опрятной. Из окон его номера открывался красивый вид, обставлена комната была лакированной сосновой мебелью; в холодный, дождливый день такая мебель выглядит на редкость убого, однако сейчас, когда было тепло и солнечно, она «смотрелась». Сев за столик в холле, Эшенден заказал себе бутылку пива и разговорился с хозяйкой гостиницы. Та поинтересовалась, зачем он приехал сюда в мертвый сезон, и Эшенден, с удовольствием удовлетворяя ее любопытство, сообщил, что совсем недавно переболел тифом и приехал в Люцерн восстановить силы. Еще он рассказал, что работает в Цензурном ведомстве и хотел бы освежить в памяти немецкий язык, который здорово подзабыл, а поэтому был бы очень признателен, если бы хозяйка порекомендовала ему какого-нибудь учителя немецкого. Хозяйка была белокурой полнотелой швейцаркой, добродушной и болтливой, и Эшенден мог не сомневаться, что в соответствующем месте она слово в слово повторит все, что он ей рассказывал. Теперь наступила его очередь задавать вопросы, и он выяснил (хозяйка по этому поводу очень сокрушалась), что гостиница, которая в это время года бывала так переполнена, что приходилось селить туристов в соседних домах, сейчас из-за войны практически пустует. Несколько человек здесь только столуются, en pension,
[28]
а постоянно живут лишь две семьи: пожилая ирландская пара из Веве, проводящая в Люцерне летние месяцы, и англичанин с женой. Жена англичанина — немка по национальности, поэтому они вынуждены жить в нейтральной стране. В отношении английской пары Эшенден старался проявлять как можно меньше любопытства — по описанию он сразу же догадался, что муж немки и есть Грантли Кейпор, однако хозяйка по собственной инициативе сообщила, что англичане целыми днями пропадают в горах. Герр Кейпор — ботаник, пояснила она, и интересуется швейцарской флорой. Хорошо отозвалась она и о его жене, сказав, что это очень славная женщина и что она ей очень сочувствует. «Ну ничего, война ведь когда-нибудь кончится», — вздохнула хозяйка и с этими словами вразвалочку удалилась, а Эшенден поднялся к себе в номер. Обед начинался в семь вечера, и Эшенден, желая прийти в столовую пораньше, чтобы успеть как следует рассмотреть всех тех, кто питается в гостинице, спустился, как только услышал звон колокольчика. Судя по обстановке (чистенькая, без излишеств комнатка, стулья, как и у него в номере, лакированной сосны, по стенам гравюры с изображением швейцарских озер, на каждом столике по букету цветов), обед ожидался прескверный, и Эшенден, чтоб хоть как-то оживить унылую трапезу, с удовольствием заказал бы бутылку лучшего рейнского, какую только можно было отыскать в этой дыре, однако, по здравом размышлении, счел, что подобная расточительность привлечет к себе внимание (на двух-трех столах стояли початые бутылки белого вина — свидетельство того, что за обедом здесь пили весьма умеренно), и ограничился бутылкой крепкого немецкого пива. В это время в столовую вошли, один за другим, двое мужчин, по виду швейцарцы, должно быть холостяки, работающие в Люцерне. Сев каждый за свой столик, они развернули салфетки, которые сами же после завтрака аккуратно свернули, после чего вытащили из карманов газеты и, прислонив их к графинам с водой, стали читать и одновременно, довольно громко чавкая, есть суп. Следом за ними в сопровождении маленькой седовласой дамы в черном появился высокий сутулый старик с копной густых седых волос и длинными седыми усами. Это, вернее всего, был ирландский полковник с женой, о котором рассказывала хозяйка. Они сели за столик, и полковник налил в бокалы немного вина — сначала жене, потом себе. Пригубив вино, они стали молча ждать, пока их обслужит миловидная сноровистая подавальщица.
