– Виноват, – пробормотал Стоянов.
– Конечно, виноват! А сегодняшний тип? Почему никто не
подумал о том, что он может не растеряться и позвать на помощь? А ну как
милиция поблизости оказалась бы? Привыкли, понимаешь, что если кто замаран, то
ведет себя тише воды – ниже травы. А народ нынче не такой пошел. Ему палец в
рот не клади. Что ты о нем знал в тот момент, когда принимал решение посылать к
нему своих недоумков?
– У нас были данные о том, что он подозревался в
убийстве, совершенном полгода назад. И подозревался не без оснований. У
розыскников были хорошие источники, подтвердившие его причастность, но
доказательств, пригодных для следствия и суда, не нашли, поэтому Парыгина
отпустили.
– Отпустили, отпустили, – передразнил Василий
Валерианович. – Они-то отпустили, только и тебе в руки он не дался. И
вообще, с чего ты взял, что уголовный розыск не ошибается? Сам работал, сам
знать должен, что ошибаются гораздо чаще, чем хотелось бы. Может, они его зря
подозревали, а Парыгин этот на самом деле чист как стекло. И вот сейчас, пока
вы тут мне объясняете, какой он злодей и убийца, он уже в милиции сидит да
заяву строчит на неких бандитов, которые к нему в дом вломились и требовали
признаться невесть в чем. Что дальше будет, догадываешься? Нет, Григорий, так
не годится. Надо что-то менять в твоей системе. А ты что скажешь? –
обратился он к Зеленину.
Зеленин долго молча смотрел на Василия и только потом
соизволил заговорить:
– Если позволите, Василий Валерианович, я изложу свою
точку зрения. Хочу сразу предупредить: она не совпадает с точкой зрения
Григория Ивановича.
– Ну, говори, – милостиво разрешил Василий.
– Я с самого начала был против того, чтобы набирать
кандидатов на обучение в криминальной среде. Кроме того, я был против того, чтобы
готовить их в закрытом учебном центре в условиях казарменного положения. Какова
бы ни была цель обучения, впоследствии каждому выпускнику должна быть дана
легенда, и возьмись кто-нибудь ее проверить, сразу выплывут те четыре месяца,
которые они провели здесь. Четыре месяца глухого отсутствия, которые
обязательно насторожат проверяющего. Есть еще один момент, не менее важный.
Жизнь меняется очень быстро, даже за четыре месяца можно от нее отстать.
Человек, оторванный на четыре месяца от повседневной жизни, никогда не сможет
полностью компенсировать этот отрыв. Даже если он будет ежедневно читать газеты
и смотреть телевизор, все равно рано или поздно он допустит ошибку, которая
специалисту сразу скажет о том, что его в этот период в Москве не было. И начнется
накручивание одного на другое. Он вынужден будет быстро что-то придумать, чтобы
объяснить свою неосведомленность, а это же всегда можно проверить и
опровергнуть, было бы желание. Я считаю, что обучение должно проводиться в
условиях дневного стационара, а не казармы. Что же касается контингента, то я
полагаю, что кандидаты должны вообще отбираться из числа людей, никогда не
попадавших в поле зрения правоохранительных органов.
– Это неправильный подход, – резко вступил
Стоянов. – У нас должно быть оружие, при помощи которого мы можем держать
человека в узде. Этим оружием может быть только страх перед разоблачением.
Именно поэтому мы набираем людей, заведомо виновных в тяжких преступлениях, и
заставляем их сделать признание под запись. После этого они делаются шелковыми.
Никак иначе мы с ними не справимся.
– Ну, какими шелковыми они делаются, мы уже
видели, – заметил Василий Валерианович. – Один побежал к оперу, с
которым сотрудничал, просить помощи. А другой своими силами справился. Скажу
больше. Эти два провала заставили меня обратиться к специалистам, и они сказали
мне очень интересную вещь. Существует практика, когда преступление умышленно не
раскрывается, а заведомо виновный отпускается на волю в обмен на согласие
давать информацию. И практика эта существует очень давно. Ты, Григорий, знал об
этом?
– Впервые слышу, – удивленно откликнулся
Стоянов. – Не может такого быть.
– Может, дорогой мой, очень даже может. И есть. И было,
и будет. И стыдно тебе, кадровому милиционеру, этого не знать. Ты сколько лет в
уголовном розыске проработал?
– Двадцать четыре.
– Тогда тем более стыдно допускать такие оплошности.
Даю вам обоим два дня на разработку новой концепции подбора и обучения кадров.
Ваши взаимные разногласия меня не интересуют. Вы работаете в одной команде и
будьте любезны снимать свои внутренние конфликты самостоятельно и не в ущерб
тому делу, которое мы все вместе делаем. Через два дня я приеду сюда, и вы мне
доложите свои соображения. Все ошибки должны быть в новой концепции учтены.
Василий Валерианович резко поднялся, показывая, что
аудиенция окончена.
* * *
Стоянов проводил его до выхода, услужливо открыл дверь
автомобиля и стоял на крыльце в одном костюме, пока машина Василия
Валериановича не миновала пост у въезда на территорию учебного центра. Закурил,
постоял задумчиво, оглядывая едва видные в темноте верхушки деревьев, потом
раздраженно швырнул окурок в снег и пошел к себе. Идя по длинному коридору,
машинально искал глазами любой непорядок, к которому можно было бы прицепиться
и сорвать зло хоть на ком-нибудь, но непорядка не было. Первая группа
специалистов закончила обучение и отправилась по своим местам, вторую группу
еще не набрали, и во всем учебном центре не было никого, кроме руководства,
инструкторов и немногочисленной обслуги.
Открыв дверь в свой кабинет, он увидел Зеленина, который и
не подумал уходить после отбытия высокого начальства. Более того, он явно
собирался немедленно начать работу над новой концепцией. Уже и бумаги разложил,
и схемы какие-то на столе появились. Стоянов неодобрительно хмыкнул про себя.
Сразу видно, его заместитель ни одного дня «на земле» не работал, хотя служил в
силовом ведомстве и погоны носил. У практических работников испокон веку
существовало непреложное правило: получив указание, не торопись исполнять,
возможно, его еще отменят. А вот у тех, кто за письменными столами сидит да в
аппаратные игры играет, у них-то другие правила. Делай быстрее, потому что кто
первым доложил, тот и прав. Кто более оперативно подготовит бумагу, с тем
начальство и согласится. Трудно Стоянову с Зелениным работать, разные они,
совсем разные. Александр Петрович Зеленин – книжный червь, теоретик, бумажная
душа. А Стоянов всю жизнь землю ногами топтал, преступников своими руками
задерживал да за горло брал. Так, бывало, крепко брал, что раскалывались они аж
до самой задницы, как гнилые орехи. А этот… Что он понимает в оперативной
работе? Что он понимает в вербовке? Разве он знает, как заставить человека
подчиниться и не дергаться?
– Ну что, выслуживаться собрался? – Стоянов не
сумел скрыть злой насмешки. – Едва получил указание, уже кинулся
исполнять?
Зеленин поднял на него хмурый взгляд. Это всегда было
загадкой для Стоянова: как человек с таким круглым румяным лицом, словно самой
природой предназначенным для широкой приветливой улыбки, ухитряется постоянно
выглядеть хмурым, озабоченным и словно обращенным внутрь себя. Причем такое
выражение лица сохранялось у Зеленина даже тогда, когда он пребывал в
прекрасном настроении.
