Когда я описал Саломону Толедано свое ночное фиаско, он стал хвастаться, что им с подругой ночь удалась на славу: они резвились до изнеможения и по праву могли бы претендовать на место в Книге рекордов Гиннесса. Правда, после этой истории он уже не решался приглашать меня на ночные приключения с экзотическими дамами.
В конце семидесятых я с огромным удовольствием читал рассказы Чехова и вообще русскую литературу, отдавая ей многие часы. Мне никогда не приходило в голову заняться литературным переводом, в первую очередь потому, что я знал, насколько плохо такая работа оплачивается — в любой стране и на любой язык, а на испанский наверняка хуже, чем на другие. Но в 1976 или 1977 году через общего друга я познакомился и подружился с испанским издателем Марио Мучником.
[78]
Услыхав, что я знаю русский и очень люблю книги, он спросил, почему бы мне не подготовить сборник рассказов Чехова, которые я хвалил взахлеб, уверяя, что он такой же замечательный рассказчик, как и драматург, хотя из-за отвратительных переводов у нас эту часть его творчества до сих пор не оценили. Мучник представлял собой весьма интересное явление. Родился в Аргентине, учился, нацеливаясь на карьеру академического ученого, но вскоре забросил науку и увлекся издательским делом, что и прежде было его тайной страстной мечтой. Он, издатель милостью божией, любил книги и печатал только качественную литературу, хотя это, по его словам, неизбежно вело к финансовым катастрофам. Зато приносило ему величайшее удовлетворение. Он говорил о книгах, которые издавал, с таким заразительным энтузиазмом, что я, немного поразмыслив, принял его предложение и взялся перевести рассказы Чехова, но попросил не ставить мне жесткого срока. «Договорились! — сказал он. — И учти, заработаешь ты мелочь, но испытаешь огромное наслаждение».
Я очень долго тянул со сдачей сборника. Работа и вправду доставила мне массу удовольствия — каждый ее этап. Сперва я перечитывал всего Чехова, выбирая лучшие рассказы, потом переводил их на испанский. Тут требовалась тонкость, немыслимая при переводе докладов и выступлений. Кроме того, художественный перевод помогал хотя бы отчасти избавиться от ощущения, будто ты призрак, неотступно преследовавшего меня, когда я работал устно. Здесь приходилось самому принимать решения, копаться в словарях, выискивая слова, способные передать нужные оттенки и ритм, семантическую изысканность и затененность смысла — чудесное искусство Чехова, а также выразительное богатство русского литературного языка в целом. Истинное наслаждение, которому я целиком посвящал все выходные. Я послал Марио Мучнику обещанный сборник почти через два года после того, как получил заказ. Но работа принесла мне столько радости, что я готов был вернуть чек, полученный в качестве гонорара. «Может, этих денег тебе хватит на то, чтобы купить красивое издание какого-нибудь хорошего писателя, например, Чехова», — написал он.
Когда некоторое время спустя до меня дошли экземпляры сборника, один я вручил Саломону Толедано с дарственной надписью. Мы с ним довольно часто отправлялись куда-нибудь выпить, иногда вместе совершали обход лавок, торгующих оловянными солдатиками, или марками, или антиквариатом, — он все тщательно осматривал, хотя редко что покупал. Толмач поблагодарил меня за книгу и стал пылко убеждать, что вряд ли стоит и дальше следовать по этому «очень опасному пути».
— Ты сильно рискуешь, — увещевал он. — Литературный перевод — первый шаг к писательству, то есть первый сигнал, что человек вот-вот станет бумагомаракой-неудачником. Беда ведь вот в чем: ни один писатель никогда не захочет раствориться в своем ремесле, как это делаем мы, хорошие переводчики. Ни в коем случае нельзя отказываться от статуса рыцаря-призрака, ежели, конечно, не желаешь превратиться в клошара.
Вопреки моему убеждению, что полиглоты непременно должны обладать хорошим музыкальным слухом, Саломон Толедано совершенно не интересовался музыкой. В его квартире в Нейи я не обнаружил даже проигрывателя. Тончайший слух в данном случае был настроен только на языки. Как он рассказывал, у них дома в Смирне говорили в равной мере и на турецком, и на испанском — вернее, на ладино, от которого он быстро и бесповоротно избавился, проведя лето в Саламанке. Способность к языкам Толмач унаследовал от отца, который легко выучил их полдюжины, потому что это очень помогало ему в бизнесе. С детства Саломон мечтал о путешествиях, мечтал увидеть разные города, что тоже послужило мощным стимулом для изучения языков. В результате он стал тем, что он есть, — гражданином мира. Та же страсть к кочевому образу жизни еще в детстве сделала его страстным собирателем марок — это увлечение он бросил только после того, как в Берлине расстроилась его свадьба с коварной полькой. Ведь собирать марки — тоже способ побывать в разных странах, познакомиться с их географией и историей.
Оловянные солдатики выполняли совсем другую функцию — они его по-настоящему забавляли. Солдатикам была отдана вся квартира Саломона — от прихожей до спальни, включая кухню и ванную. Он выбрал эпоху — наполеоновские войны. И основные сражения были у него отлично инсценированы — с маленькими орудиями, конницей, штандартами, так что, пройдя по его жилищу, можно было проследить военную историю Первой империи до Ватерлоо, а главные действующие лица окружали постель Саломона Толедано с четырех сторон. Кроме оловянных солдатиков в его квартире была куча всяких словарей и грамматик. Еще один экстравагантный штрих: маленький телевизор стоял на полке перед туалетом. «Телевизор для меня — отличное слабительное», — пояснил он.
Почему я проникся симпатией к Саломону Толедано, в то время как большинство коллег избегали его, считая типом совершенно несносным? Наверное, причиной тому было его одиночество, схожее с моим собственным, хотя почти во всем остальном мы выглядели антиподами. Оба когда-то давно приняли решение покинуть родину и теперь чувствовали бы себя там — он в Турции, а я в Перу — больше иностранцами, чем во Франции, где, нельзя не признать, мы тоже оставались чужаками. И оба отлично понимали, что никогда не станем полностью своими в стране, которую для себя выбрали и которая даже дала нам паспорт (оба мы получили французское гражданство).
— Франция не виновата, дорогой мой, что мы с тобой чувствуем себя здесь иностранцами. Это судьба. Как и наша профессия переводчиков — тоже один из способов всегда быть иностранцем, присутствовать, не присутствуя, и быть, чтобы не быть.
И он был прав, изрекая свои мрачные афоризмы. Но разговоры такого рода надолго выбивали меня из колеи, иногда я не мог после них заснуть. Быть призраком — с такой судьбой не так легко примириться, а вот его это вроде совсем не терзало.
Поэтому, когда в 1979 году Саломон Толедано, захлебываясь от возбуждения, выпалил, что принял предложение поехать в Токио и целый год будет работать переводчиком в «Митцубиси», я выслушал новость не без облегчения. Он был хорошим и занятным человеком, но в его натуре таилось что-то такое, что будило во мне грусть и тревогу, потому что он открывал мне некие сокровенные пути моей собственной судьбы.
