Эту философию, подумалось мне, целиком и полностью разделяет скверная девчонка: во всяком случае, в самых разных жизненных ситуациях она руководствовалась схожими принципами. Следует добавить, что мы с Хуаном в первый, и последний, раз говорили — вернее, говорил Хуан — о вещах интимных. Он не хотел обуздывать свои желания, постоянно менял партнеров, но вместе с тем его по-прежнему мучил тот род нравственной аллергии, что так распространен у перуанцев и мешает им вести откровенные разговоры на сексуальную тему: если мы и обсуждали что-то подобное, то в завуалированной и уклончивой форме. Наши с ним беседы вращались главным образом вокруг далекой родины, откуда поступали с каждым днем все более удручающие известия: диктатор Веласко проводил широкомасштабную национализацию ферм и сельскохозяйственных угодий, а также промышленных предприятий. В среде военных, по словам дяди Атаульфо, быстро распространялась коррупция, и они толкали страну прямиком в каменный век.
В том же разговоре Хуан признался, что, если в Лондоне он не упускает ни единой возможности удовлетворить свои прихоти («Да я уж успел в этом убедиться», — пошутил я), то в Ньюмаркете являет собой образец целомудрия, хотя и там возможностей поразвлечься предостаточно. Но он не хочет рисковать карьерой из-за альковных приключений — его положение только-только стало обретать прочность — о подобных заработках он прежде и мечтать не смел. «Мне ведь, как и тебе, стукнуло тридцать пять, и ты наверняка успел заметить: здесь, в Эрлз-Корт, такой возраст — уже старость». Так оно и было: молодость обитателей района — и в физическом и в духовном смысле — порой заставляла нас чувствовать себя существами доисторическими.
Я потратил немало времени — плел тонкие интриги и задавал наивные вопросы, наталкивая Хуана на мысль взять меня с собой в Ньюмаркет — знаменитое место в графстве Суффолк, которое с середины XVIII века стало символом страстной любви англичан к чистокровным лошадям. Я донимал его расспросами. Каковы из себя обитатели Нью-маркета, в каких домах живут, какие у них привычки и традиции, какие отношения связывают хозяев конюшен с жокеями и тренерами? Как проходят аукционы «Таттерсоллз»,
[62]
на которых за лучших лошадей платят сумасшедшие деньги, и как можно выставлять на продажу лошадей по частям, словно разбирая на детали? Любое его объяснение я встречал чуть ли не аплодисментами: «Ах, как интересно, вот это да! — изображая на лице жадный интерес. — Тебе здорово повезло, что ты можешь наблюдать весь это мир изнутри!»
Наконец я добился своего. Вскорости должен был состояться аукцион, завершающий сезон, и после него итальянский коннозаводчик signor Арности, женатый на англичанке, устраивал у себя дома званый ужин, на который получил приглашение и Хуан. Мой друг спросил, можно ли ему привести с собой соотечественника, и хозяин ответил: разумеется, он будет очень рад. До вожделенной даты оставалось семнадцать дней, которые запомнились мне смутно: я то покрывался холодным потом, то, как подросток, впадал в восторженное состояние при одной только мысли, что скоро увижу свою перуаночку. Зато я отлично помню бессонные ночи, когда лежал и казнил себя за глупость: я как последний идиот продолжаю любить эту сумасшедшую, эту авантюристку и проходимку, с которой ни одному мужчине, и уж тем более мне, никогда не удастся наладить стабильные и прочные отношения — любого она рано или поздно унизит и растопчет. Но в паузах между подобными мазохистскими монологами пробивались совсем другие мысли, радостные и завораживающие. Я спрашивал себя: интересно, сильно ли она изменилась? Сохранила ли свой дерзкий норов, который так мне нравился, или жизнь в строго регламентированном мире английских лошадников укротила его, сгладила острые углы? В тот день, когда мы поехали на поезде в Ньюмаркет, с пересадкой в Кембридже, меня преследовал страх, что я поддался пустым и нездоровым фантазиям, что неведомая мне миссис Ричардсон и на самом деле лишь пронырливая мексиканка. «А если все это время ты обманывал себя, Рикардито?»
Дом Хуана Баррето располагался в паре миль от Ньюмаркета. Деревянный, одноэтажный, окруженный ивами и гортензиями, он служил художнику не столько жилищем, сколько мастерской. Повсюду стояли банки с краской, мольберты, подрамники с натянутым холстом, лежали какие-то наброски и альбомы по искусству, а еще я обнаружил там великое множество пластинок — они валялись на полу, вокруг дорогого проигрывателя. У Хуана появился еще и «мини-минор», которого я не видел в Лондоне, и в тот же вечер он покатал меня на этом маленьком автомобиле по всему Ньюмаркету — загадочному, беспорядочно разбросанному городу, по сути лишенному центра. Он показал мне кичливый Жокей-клуб и Музей коневодства. Но настоящим городом являлась вовсе не горстка домов вокруг главной улицы — церковь, несколько магазинов, пара прачечных-автоматов да пара ресторанов, — а те прекрасные особняки, рассеянные по плоской равнине, рядом с которыми виднелись конюшни, загоны для лошадей и тренировочные площадки. Хуан показывал мне их, называл имена хозяев и хозяек и сообщал связанные с ними забавные истории. Но я плохо его слушал. Все мое внимание было приковано к людям, которые встречались нам на пути. Я надеялся, что среди них вот-вот мелькнет знакомый женский силуэт.
Но он не мелькнул, не встретился — ни во время нашей прогулки, ни в индийском ресторане, куда Хуан повел меня вечером есть карри тандури, ни на следующий день, во время долгого, нескончаемого аукциона, где выставляли кобыл разных возрастов, скаковых лошадей и производителей. Торги шли в большом парусиновом шатре. Я просто умирал со скуки. Меня поразило, сколько там было арабов, некоторые в джеллабах, — они, кстати, всякий раз обходили соперников и легко платили астрономические суммы — таких денег, по моему скромному разумению, просто не могла стоить ни одна лошадь. Хуан представлял мне каких-то людей по ходу аукциона и в перерывах, когда присутствующие пили шампанское и ели морковь, огурцы и селедку с картонных тарелок, но никто из них ни разу не упомянул имени мистера Дэвида Ричардсона, которое я мечтал услышать.
Зато вечером, едва переступив порог роскошного особняка синьора Арности, я сразу почувствовал, как у меня перехватило дыхание и тупо заныли ногти на руках и ногах. Она была там, всего в десяти метрах от дверей, сидела на подлокотнике дивана, держала в руке высокий бокал и смотрела на меня так, словно мы никогда в жизни не встречались. Прежде чем я успел открыть рот или нагнуться и поцеловать ее в щеку, она томно протянула мне руку и обратилась по-английски, словно к иностранцу: «How do you do?» Потом, не дожидаясь ответа, отвернулась и возобновила разговор с теми, кто ее окружал. Очень скоро я услышал, как она рассказывает на весьма условном, но очень выразительном английском, что в детстве отец каждую неделю непременно возил ее в Мехико слушать оперу. Так что страстная любовь к классической музыке зародилась у нее с младых ногтей.
За четыре года нашей разлуки она почти не переменилась. Стройная, изящная фигура, тонкая талия, худые, но красивой формы ноги и лодыжки, хрупкие, как запястья. Она выглядела более уверенной в себе и более раскованной, чем раньше, и каждую фразу с деланной невозмутимостью заканчивала кивком. Волосы она немного высветлила и отпустила чуть подлинней, к тому же теперь она их завивала. Макияж стал строже и естественней, чем тот, слишком броский, каким пользовалась мадам Арну. На ней была модная — очень короткая, выше колен — юбка и блузка с большим вырезом, открывающим красивые, гладкие плечи и прекрасную шею, обвитую серебряной цепочкой с неведомым мне драгоценным камнем, кажется, сапфиром — при каждом ее движении он заманчиво скользил вниз по ложбинке, которая разделяла высокие груди. Я разглядел обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки, как принято у протестантов. Неужели она вдобавок ко всему еще и перешла в англиканскую церковь? С мистером Ричардсоном Хуан познакомил меня в соседнем зале. Это был пышущий здоровьем мужчина лет шестидесяти в невероятно элегантном синем костюме и ярко-желтой рубашке с такого же цвета шейным платком. Он успел изрядно выпить и впал в эйфорию, развлекая публику рассказами о своих японских приключениях. За разговором он то и дело наполнял окружающим бокалы из бутылки «Дом Периньон», которая словно по волшебству вновь и вновь появлялась у него в руке. Хуан пояснил, что Ричардсон очень богат и часть года проводит в Азии, где занимается бизнесом, но главное его увлечение — самое что ни на есть аристократическое — это лошади.
