И то, что останется — крошечный осколок мира, последний вздох гибнущего творения, сама пустота устанет от существования. Все будет взывать к уничтожению. Мысль о чем-то безмерном наводит ужас. Увы! И мы, живущие сейчас, узнаем это — всех сметет вихрь бесконечности.
Что останется от нас? Ничего — ни единого вздоха.
Я подолгу думал о мертвых. Столетия идут по земле с шумом, гулом, криками, они же спокойны в гнилых фобах. Изредка нарушает могильную тишину упавший волос или червь, скользнувший по останкам плоти. Как безмятежно спят они под землей, под цветущими травами!
Но зимой под снегом им холодно, должно быть.
Если бы они проснулись, вернулись к жизни, увидели слезы, от которых защитили их истлевшие саваны, сдавленные рыдания, вечные гримасы — то жизнь ужаснула бы их. Они оплакивали ее, покидая, а теперь поспешили бы вернуться в Небытие, спокойное и надежное.
Конечно, можно жить и даже умереть, ни разу не задавшись вопросом, что такое жизнь и что такое смерть.
Но ветер колышет листву, вьется среди полей река, бурлит и волнуется жизнь, люди творят добро и зло, море катит волны, небо вращает светила. И, видя это, спрашиваешь: зачем растет листва, зачем текут воды, отчего бурный поток жизни, столь ужасный, обреченно стремиться к бескрайнему океану смерти, к чему шум и суета людского муравейника, отчего так чисты небеса, а земля так порочна — и вопросы эти ведут во мрак, и нет из него исхода.
И следом приходит сомнение… Его нельзя выразить словами, можно лишь чувствовать. Сомневающийся подобен страннику, что заблудился в песках, ищет дорогу к оазису, но видит вокруг лишь пустыню.
Сомнение — это жизнь. Поступки, слова, природа, смерть — во всем сомнение. Сомнение — гибель души, проказа, пожирающая одряхлевшие народы. Причина этой болезни — знание, а исход ее — безумие.
Безумие — сомнение в разуме.
А может, это и есть разум.
Кто знает?
XX
Есть поэты с душой цветущей и благоуханной, их жизнь подобна утренней заре, а есть другие, в их жизни только мрак, горечь и гнев. Одни художники видят все в синем цвете, другие в желтом или только в черном. У каждого из нас своя призма, сквозь которую мы смотрим на мир. Счастливы те, кто видит его ярким и радостным.
Для некоторых людей мир ограничен должностью, женщинами, банком, титулом, карьерой. Безумцы.
Я знаю тех, кто ценит лишь железные дороги, рынки и скот. Одни видят в мире возвышенный замысел, другие — непристойный фарс.
А если бы они задумались, что значит непристойный? Вопрос едва ли разрешимый, как и все вопросы.
Хотел бы я дать геометрически точное определение и паре отличных сапог и красавице, двум равно значительным явлениям.
Те, кто смотрит на нашу землю, как на большой или крошечный ком грязи, люди странные, и понимать их трудно.
Вот вы вступили в спор с одним из тех подлецов, кто не причисляет себя к филантропам и голосует за разрушение соборов вовсе не из страха прослыть карлистом.
[63]
Но вскоре вы резко обрываете разговор либо признаете себя побежденным, ведь это люди без принципов, добродетель для них — только слово, а мир — клоунада. Потому они во всем видят гнусность, осмеивают прекраснейшие вещи, а когда вы говорите с ними о благотворительности, они, пожав плечами, заявляют, что филантропия — это подписка в пользу бедных.
Дивная вещь — перечень имен в газете!
Как причудливо разнообразны взгляды, системы, верования и формы безумия.
Когда вы беседуете с подобными людьми, они вдруг внезапно прерывают себя на полуслове и вопрошают: «Как, вы отрицаете это? Вы сомневаетесь в том? Можно ли усомниться в плане мироздания и предназначении человека?» А если, к несчастью, взгляд выдаст тайну вашей души, они тут же умолкают, празднуя свою логическую победу. Так зажмуривают глаза дети, боясь увидеть воображаемое привидение.
Открой же глаза, слабый и гордый человек, жалкий муравей, с трудом карабкающийся на пылинку! Ты мнишь себя великим и свободным, ты преисполнен самоуважения, низкий при жизни, ты, не иначе как в насмешку, почитаешь свою гнилую и бренную плоть. И эта прекрасная жизнь, надеешься ты, среднее между ничтожной гордыней, которую ты называешь величием, и низменными интересами, какими живет твое общество, будет увенчана бессмертием. Бессмертие для тебя, более похотливого, чем обезьяна, более злобного, чем тигр, более коварного, чем змея, — да полно! Покажите мне рай для обезьяны, тигра и змеи, для похоти, жестокости, подлости — рай для себялюбия, вечность для тлена, бессмертие для ничтожества!
Ты хвалишься свободой, властью творить то, что называешь добром и злом, не иначе для того, чтобы тебя скорее прокляли, ибо на какое доброе деяние ты способен? Есть ли хоть один твой поступок, в основе которого не было бы гордыни или корыстного расчета?
Свободен! Ты? С рождения подверженный всем наследственным недугам, ты при зачатии воспринял все пороки и саму глупость, все то, что заставляет тебя судить о мире, о себе самом, о том, что есть вокруг, по собственной мерке. Ты явился на свет с ограниченным умом, с представлениями о добре и зле ложными или внушенными. Тебе сказали, что должно любить отца и лелеять его старость, ты исполняешь и то и другое, не задумываясь, не так ли? Это добродетель врожденная, как потребность в еде. А где-то за горами брата твоего наставляют убить состарившегося отца, и он убьет его, не задумываясь. Тебя растят с мыслью, что следует остерегаться плотской любви к сестре или матери, а ведь ты, подобно всем людям, — плод кровосмешения, ибо первый мужчина и первая женщина и дети их были братьями и сестрами, и солнце светит также тем народам, которые кровосмешение считают добродетелью, а отцеубийство долгом. Как же тебе быть свободным от тех правил, что управляют твоими поступками? Ты ли руководишь своим воспитанием? Ты ли пожелал родиться веселым или грустным, чахоточным или крепким, добрым или злым, добродетельным или порочным?
Но прежде всего, зачем ты рожден? Разве ты хотел этого? Тебя об этом спрашивали? Итак, ты обречен был родиться, потому что однажды твой отец вернулся с пирушки, разгоряченный вином и непристойными речами, а твоя мать воспользовалась этим, пустив в ход все уловки, на которые толкают женщин плотские животные инстинкты, вложенные природой им в душу. И ей удалось распалить мужчину, еще в юности утомленного публичными девками. Каким бы ты ни был великим, но прежде ты представлял собою нечто столь же нечистое, как слюна, зловонное, как моча, и, претерпев, как личинка, метаморфозы, ты появился на свет едва живой, с плачем, криком, зажмурив глаза, словно из ненависти к солнцу, которое так часто призываешь.
Тебя накормят. Ты будешь расти, разворачиваясь, как лист, — не странно ли, что ветер не унес тебя на утре лет, ведь столько опасностей подстерегают тебя? Воздух, огонь, свет, день, ночь холод, жара — ты зависишь от всего этого. Ты любишь зелень, цветы и грустишь, когда они увядают, ты любишь свою собаку и плачешь, когда она умирает, пятишься в испуге при виде паука, порой дрожишь, глядя на собственную тень, и, когда мысль твоя углубляется в тайны небытия, пугаешься — ты боишься сомнения.
