Насколько счастливее внимательные ленивцы, цари среди людей, с чудовищно богатым мозгом, испытывающие интенсивное наслаждение и трепет восторга от вида террасной балюстрады в сумерки, огней и озера внизу, очертаний далеких гор, тающих в темно-абрикосовом послезакатном свете, черной хвои деревьев, вычерченных на бледно-чернильном зените, и гранатовых и зеленых воланов воды вдоль безмолвного, грустного, запретного берега. О, мой сладостный Боскобель! И нежные и страшные воспоминания, и стыд, и величие, и сводящие с ума предзнаменования, и звезда, до которой никогда не дотянуться никакому партийцу.
В среду утром, все еще не имея известий, Градус телеграфировал в штаб, что считает неразумным дольше ждать и что он будет стоять в отеле «Лазули» в Ницце.
>>>
Строки 597–608: Какие мысли звать на смотр, и т. д.
Этот отрывок должен был бы напомнить читателю поразительный вариант, приведенный в предыдущем примечании. Ибо всего лишь неделей позже Tanagra dust и «наши царственные руки» должны были встретиться в действительной жизни, в действительной смерти.
Если бы он не бежал, наш Карл Второй мог бы быть казнен — это случилось бы несомненно, будь он схвачен между дворцом и Риппльсоновой пещерой, — но во время побега он только изредка ощущал близость толстых пальцев судьбы, чуял, как они нащупывают его (как пальцы сурового старого пастуха, проверяющего девственность дочери), когда его ноги, скользили в ту ночь по сырому папоротнику на склоне горы Мандевиль (см. примечание к строке
[149]
); и на следующий день, на более таинственной, жуткой высоте, среди головокружительной синевы, где альпинисты вдруг замечают присутствие призрачного спутника. Не раз в ту ночь король бросался наземь в отчаянной решимости остаться так до рассвета, чтобы с меньшими муками преодолеть любую ожидавшую его опасность. (Я думаю еще и о другом Карле, другом высоком темноволосом человеке, свыше двух ярдов ростом.) Но все это было на физическом или неврастеническом уровне, и я отлично знаю, что если бы мой король был пойман и осужден и находился на пути к расстрелу, он повел бы себя так же, как ведет в строках
606–608, — так же поглядел бы вокруг себя с дерзким самообладанием и так же
посмеялся бы над презренными, весело язвя
ретивых кретинов,
и шутки ради плюнул им в глаза.
Позвольте мне заключить это важное примечание довольно антидарвинским афоризмом: убивающий всегда ниже уровнем, чем его жертва.
>>>
Строка 603: Прислушиваться к дальним петухам
Вспоминается восхитительный образ из недавнего стихотворения Эдзеля Форда:
И часто, когда пел петух, вытряхая огонь
Из утра и туманного покоса…
Покос (по-земблянски muwan) — это поле возле амбара.
>>>
Строки 609–614: Не помочь также, и т. д.
Это место отличается в черновике:
Нельзя помочь также изгнаннику, настигнутому смертью
На случайном ночлеге, открытом горячему дыханью
Этой Америки, этой сырой ночи:
Сквозь пластинчатые жалюзи, полосы цветного света
Нащупывают его постель — чародеи из прошлого
С эликсиром из самоцветов, — а жизнь быстро убывает.
Здесь довольно хорошо описан «случайный ночлег», бревенчатая хижина с кафельной ванной, где я стараюсь координировать эти примечания. Сначала мне очень мешал рев дьявольского радио откуда-то, как я думал, из увеселительного парка по другую сторону дороги. Оказалось, что это были поселившиеся в палатке туристы, и я подумывал о переезде в другое место, но они это сделали раньше меня. Теперь здесь тише, если не считать раздражительного ветра, который скрипит в поблекших осинах, и Сидарн снова превратился в город-призрак, и нет летних дураков или шпионов, чтоб глазеть на меня, и мой маленький рыболов в джинсах не стоит больше на своем камне среди ручья, и, может быть, так оно и лучше.
>>>
Строка 615: На двух языках
Английском и земблянском, английском и русском, английском и латышском, английском и эстонском, английском и литовском, английском и русском, английском и украинском, английском и польском, английском и чешском, английском и русском, английском и венгерском, английском и румынском, английском и албанском, английском и болгарском, английском и сербо-хорватском, английском и русском, американском и европейском.
>>>
Строка 619: Из глазка клубня
Здесь прорастает каламбур (см. строку
[502]
).
>>>
Строка 627: Знаменитый Стар-Овер Блю
Предполагаю, что от профессора Блю было получено разрешение, но даже и в этом случае включение живого человека, какой бы он ни был покладистый симпатяга, в вымышленную среду, где его заставляют действовать согласно выдумке автора, бросается в глаза как исключительно безвкусный прием, особенно когда остальные персонажи, за исключением семьи, конечно, скрыты в поэме под псевдонимами.
Имя, несомненно, соблазнительное. Звезда (star) над синевой (over blue) необычайно подходит астроному, хотя в действительности ни его имя, ни фамилия не имеют никакого отношения к небесному: первое было дано ему в память о деде, русском старовере (по-английски, кстати сказать, ударение приходится на предпоследний слог), члене раскольничьей секты, по фамилии Синявин, от «синий». Этот Синявин эмигрировал из Саратова в Сеатль и произвел на свет сына, который в свое время переменил фамилию на Блю и женился на Стелле Лазурчик, американизованной кашубке. Вот как оно было. Честнейший Стар-Овер Блю будет, вероятно, удивлен тем эпитетом, которым в шутку наградил его Шейд. Автору хочется отдать здесь малую дань этому славному старому чудаку, которого все в университете обожали, а студенты прозвали Полковник Старботтль («звездная бутылка»), очевидно, из-за его исключительно компанейских привычек. Но в конце-то концов в окружении нашего поэта были и другие выдающиеся люди — например, почтенный земблянский ученый Оскар Натточдаг.
>>>
