В лесах появились в мае виргинийские белянки.
Фольклорные персонажи, что ли? Феи? Или бабочки-капустницы?
>>>
Строка 319: Лесную утку
Прелестный образ. Лесная утка, богато окрашенная птица — изумрудная, аметистовая, сердоликовая, с черными и белыми отметинами, — несравненно красивее сильно перехваленного лебедя, змеевидного гуся с грязной шеей из желтоватого плюша и черными резиновыми ластами ныряльщика.
Между прочим, народная номенклатура американских животных отражает простой утилитарный ум невежественных пионеров и не приобрела еще патины наименований европейской фауны.
>>>
Строка 334: Не заедет за ней
«Заедет ли он когда-нибудь за мной?» — гадал я, бывало все ожидая, ожидая в иные янтарно-розовые сумерки друга по пинг-понгу или же старого Джона Шейда.
>>>
Строка 347: В старом амбаре
Этот амбар или, скорее, сарай, где в октябре 1956 года (за несколько месяцев до смерти Хэйзель Шейд) имели место «некие явления», принадлежал Полю Хентцнеру, эксцентричному фермеру немецкого происхождения с такими старомодными «хобби», как таксидермия и собирание трав. Благодаря странной игре атавизма он был (по словам Шейда, который любил говорить о нем, — то были единственные моменты, между прочим, когда мой милый старый друг становился чуть-чуть нудным) возвратным звеном к «любознательным немцам», которые три столетия назад были отцами первых великих натуралистов. Хотя по академическим нормам он был человек необразованный, без настоящего знания о вещах, отдаленных в пространстве или во времени, в нем было что-то красочное и черноземное, нравившееся Джону Шейду гораздо больше, чем провинциальная изысканность английского отделения. Он, такой разборчивый при выборе товарищей по прогулкам, любил каждый второй вечер бродить с сухопарым степенным немцем вверх по лесной тропе до Дальвича и по полям своего знакомца. Всегда радуясь точному слову, он уважал Хентцнера за знание «названий предметов» — некоторые из этих названий были, наверно, местные искажения или германизмы или просто выдумка старого пройдохи.
Теперь он гулял с другим спутником. Как ясно я помню один совершенный вечер, когда мой друг так и искрился остротами, перевертышами, анекдотами, которые я доблестно парировал рассказами о Зембле и спасении на волосок от гибели! Пока мы огибали Дальвичский лес, он прервал меня, чтобы указать на природный грот среди мшистых скал у тропы, под цветущим кизилом. На этом самом месте бравый фермер неизменно останавливался, а однажды, когда их сопровождал его маленький сын, этот последний, семеня рядом с ними, указал пальцем и пояснительно сообщил: «Тут папа писает». Другой, менее бессмысленный рассказ ожидал меня на вершине холма, где квадратный участок, заполоненный кипреем, молочаем и репейником и полный бабочек, резко отличался от окружавшего его со всех сторон золотарника. После того что жена Хентцнера бросила его (около 1950 года), взяв с собою ребенка, он продал свою ферму (замещенную теперь кинематографом на открытом воздухе) и переехал в город; но в летние ночи он приносил спальный мешок в амбар, стоявший в дальнем конце все еще принадлежавшей ему земли, и там он однажды скончался.
Этот-то амбар и стоял раньше на заросшем сорными травами участке, в который Шейд тыкал любимой тростью тетушки Мод. Как-то субботним вечером молодой студент, прислуживавший в гостинице на кампусе, и местная гулящая девчонка зашли туда по какой-то надобности и болтали там либо дремали, как вдруг были насмерть испуганы треском и перелетающими огнями, обратившими их в беспорядочное бегство. Никому, в сущности, не было дела, что именно обратило их в бегство — было ли то негодующее привидение или отвергнутый обожатель. Но «Вордсмитская газета» («старейшая студенческая газета в США») ухватилась за этот инцидент и принялась его трепать, как озорной щенок. Место происшествия посетило несколько самозваных психиатрических исследователей, и вся эта история так явно превратилась в студенческую проказу с участием самых отъявленных колледжских озорников, что Шейд пожаловался властям, в итоге чего бесполезный амбар был снесен как опасный в отношении пожара.
Я, однако, получил от Джейн П. много совершенно иной и куда более патетичной информации, которая объяснила мне, почему мой друг нашел нужным угостить меня рассказом о банальном студенческом озорстве, но также заставило меня пожалеть, что я помешал ему дойти до той точки, к которой он так путано и смущенно подходил (ибо, как я сказал в одном из предшествующих примечаний, он избегал упоминания о своей покойной дочери), заполнив благоприятную паузу удивительным эпизодом из истории Онхавского университета. Этот эпизод имел место в 1876 году нашей эры. Но вернемся к Хэйзель Шейд. Она решила, что хочет сама исследовать эти «явления» для сочинения («на любую тему»), заданного в курсе психологии хитрым профессором, собиравшим материал по «Автоневрологическим образцам мышления среди американских университетских студентов». Ее родители разрешили ей ночное посещение амбара только при условии, что Джейн П., считавшаяся столпом благонадежности, будет ее сопровождать. Едва они там расположились, как зарядившая на всю ночь гроза окружила их убежище такими театральными завываниями и вспышками, что сделала невозможным наблюдение за какими бы то ни было звуками и огнями внутри. Хэйзель не сдавалась и несколькими днями позже попросила Джейн пойти с ней опять, но Джейн не могла. Она говорила мне, что предложила заместить себя близнецами Уайт (милые мальчики из студенческого клуба, приемлемые для Шейдов). Но Хэйзель категорически отвергла это предложение и после ссоры с родителями взяла свой карманный фонарик и записную книжку и отправилась одна. Легко себе представить, как боялись Шейды рецидива неприятностей с домовым, но неизменно мудрый доктор Саттон заверил их — на каком основании, не могу сказать, — что случаи, когда одно и то же лицо подвергалось бы тем же припадкам по прошествии шести лет, фактически неизвестны.
Джейн позволила мне списать несколько заметок Хэйзель с машинописи, основанной на записях, сделанных на месте.
10 ч. 14 м. пополудни. Начало исследования.
10 ч. 23 м. Бессвязные скребущие звуки.
10 ч. 25 м. Кружок бледного света величиной с маленькую круглую салфеточку скользит по темным стенам, заколоченным досками окнам и полу; переместился; помедлил тут и там, танцуя вверх и вниз; как будто ожидает, дразня и играя, атаки, которой можно избежать. Исчез.
10 ч. 37 м. Вернулся.
Заметки занимают несколько страниц, но по очевидным причинам я должен отказаться от того, чтобы привести их полностью в этом комментарии. Опять были долгие паузы и «царапание и поскребывание», и возвращение светящегося кружка. Она заговорила с ним. В ответ на какой-нибудь, с его точки зрения, упоительно-глупый вопрос («ты болотный огонек?») он метался взад и вперед в экстазе отрицания, а когда хотел дать серьезный ответ на серьезный вопрос («ты покойник?»), медленно поднимался, как бы набирая высоту для веского утвердительного падения. В продолжение недолгого времени он реагировал на азбуку, читавшуюся ею вслух, оставаясь на месте, пока не называлась нужная буква, на которой он совершал краткий прыжок одобрения. Но прыжки становились все апатичнее, и после того, что два-три слова были медленно записаны, кружок ослабел, как усталый ребенок, и наконец уполз в щель, из которой внезапно выскочил с преувеличенным увлечением и стал вертеться по стенам в нетерпеливом стремлении возобновить игру. Куча обрывков слов и бессмысленных слогов, которые ей удалось в конце концов набрать, вышла в ее старательных заметках в виде короткой строки простых сцепленных букв. Я переписываю ее:
